Улыбка и слезы Палечка

А коли мне это не по нраву, должен я это всей душой отвергнуть, а то задохнусь. Что он того гада морского, льстивого, ядовитого, Фантина этого самого, в одну темницу с нашими святыми в Подебрадах посадил, этого я простить ему не могу, хоть вооруженный тогда стоял в карауле… Тяжелое это дело — королем быть, оно понятно, но коль уж ты король, так не должен забывать, что стал королем, оттого что божьи воины легли мертвыми на Липанском поле…

И хоть ему, королю нынешнему, было тогда тринадцать лет, все равно — должен он об этом думать… Должен помнить, что тела Прокопа Великого так и не нашли, и не может же быть, чтоб господь бог позволил его сожрать воронам и лисицам! Нет, братья, нет! Архангела своего послал он ночью с неба на землю, на пустынное поле, поле Липанское, и взял тот архангел Прокопово тело на небо… Я вам говорю, Матей Брадырж!

Наш пан король тоже тогда под Липанами бился, хоть и было ему в ту пору тринадцать лет. И бился на той стороне, которая против Прокопа шла. Ладно! Это мы все понимаем, так? Ну, а зачем он наших святых в темницу сажает, того никак не поймем!

На этой божьей земле всякое деется, и я бы правой веры не нашел, кабы хозяин мой, пан брат Ян Палечек из Стража, рыцарь и шут его величества, не помог мне советом. А он мыслит об этих делах, как я, и пану королю об этом так прямо в глаза и говорит.

А об королевском сыне, о пане Гинеке[198], и толковать не хочу. Того и гляди, еще неверным слугой назовут, — дескать, хозяйский хлеб ем, а хозяина ругаю… Только шила в мешке не утаишь: такого парня еще свет не видывал! Одни удовольствия, одни развлечения, бархат да каменья самоцветные на уме. И ко всему еще пишет. Рифмами какими-то, и списывает, видать, с чужих книг, мальчишка, молокосос!

Я так полагаю, это господь бог наказал нашего дорогого пана Иржика за гонения на братьев сыном таким. Что из него выйдет? Герцог! Глядишь, опять герцог Франкенштейнский или вроде того Сын малоземельного дворянина из Подебрад и Кунштата — герцог, понимаете, герцог Франкенштейнский!.. Знаете что? Распутник из него выйдет, из этого мальчишки! И довольно об этом! Спокойной ночи.

XX

Ян и Матоуш Куба долго сидели с наветренной стороны у могил. В этих могилах лежали — отец Яна, рядом мать, по левую руку отца — Бланчи. На низких холмиках не было ни цветов, ни травы. Над матерью холмик провалился. Издали дышали горы — холодным и злым дыханием осени. Дыхание это срывало последние листья с деревьев, ломало ветви послабей. В лесах, которыми Ян сюда приехал, было неприютно, сыро. Неподалеку от дорог и ближе к перекресткам он встречал деревенские телеги с перепуганными женщинами и неумытыми детьми. Возле телеги без лошадей сидел мужик, тупо глядя в землю. Это были беженцы, спасающиеся от чумы.

Домажлице Ян объехал стороной. Он услыхал похоронный звон, подъезжая к ним с востока, и продолжал слышать его, оставив город позади и направляясь к лесам на западе. За два месяца этой несчастной осени около трети города вымерло. Странно, что мерли и в деревнях и в замках. Курносая всюду шла за тобой по пятам!

Смерть наступала быстро, почти весело. В эти дни люди сходились на пирушки, кричали, смеялись, чтоб заглушить страх, а утром пьяные расходились по домам. По дороге падали среди смеха и разговоров, короткая судорога схватывала их где-то в бедрах, и вот они уже лежали мертвые, с выпученными глазами и улыбкой на губах. Смешней всего выглядели беззубые. Лица их были похожи на маску черепа. А маленькие дети — настоящие смертяшки: только еще косу в руки.

Потом являлись люди в капюшонах, — кое-где, главным образом в Праге и Пльзни, на эту работу сгоняли евреев, — подбирали мертвых и либо тащили их на собственных спинах, либо свозили на телегах к братским могилам близ церквей и часовен. Таких умерших священники не отпевали, ограничиваясь поминаньем за обедней. После богослужений, на которые народ валил валом, как никогда, вся дорога из храма была усеяна новыми покойниками — людьми, пришедшими помолиться богу, сами о том не ведая, в свой последний час.

Никто не знал, от чего постигла чешскую землю моровая язва. Только на этот раз налетела она не с востока и не с юга, как прежде бывало, из диких степей, о которых писал Марко Поло, или кружным путем, через земли польского короля и Бранденбург, с севера, а с запада, со стороны Регенсбурга и Нюрнберга, и первым делом обрушилась на Тахов и Домажлице, Клатовы и Страконице. Потом молниеносно повернула к Пльзни и пошла на Прагу, потом — на Колин, на Пардубице и Мораву, где больше всего жертв принес Оломоуц…

Матоуш Куба говорил тихим, почти старческим голосом:

— Я тут один-одинешенек… Господь только меня одного сохранил, хоть и меня курносая намедни задела. Вот, милый пан, как дело было.