Улыбка льва

Она хитро улыбается костистым лицом, и в нем явно проступают черты, которые Леонт замечал лишь в редкие моменты скандальных откровений: верхняя губа с двумя вертикальными складками по бокам вдруг оформляется отчетливо и ясно и становится похожей на незахлопнутую сумку. Господи, да она плюет на всех!

Очень хитрые женщины теряют две трети своей привлекательности, — шепчет Мемнон в ухо.

Как ты определяешь? — спрашивает, не оборачиваясь, Леонт.

Отражается на лице.

— Я и не думала, что ты умеешь летать… — Теперь она до вульгарности груба и чувственна; роза, которую она терзает с неспешным смакованием, истекает пунцовыми каплями — как знак того, что это не прелюдия, а завершающий акт. Вместо гитариста остался один гриф с дрожащими закрученными струнами.

"Что с ним стало?" — хочет спросить Леонт.

Мораль и нравственность, — напоминает Мемнон, — есть лишь условно вторичные функции для выполнения глобальной задачи быстротечного порядка, пренебрежение которыми — долговременная зависимость, возможно, и не лежащая в нужный момент в данной плоскости и определяемая необходимостью внутренних побуждений. Человек изначально ублажается в большом и малом. Переплетение настолько запутано, что кажется для вас непосильной головоломкой, — мысль в мысли или связь в связи. Стопроцентной ясности никогда не бывает — даже и (тем более) для Мариам.

— Да… — Леонт с трудом разлепляет застывшие губы, — я тебя искал.

— Но ты ведь не любишь чужую кровь?

Движения ее величественны, как у вдовствующей королевы.

— Не люблю, — отвечает Леонт, чувствуя, как деревенеет язык.

— Так не люби и дальше!

— Наверное, я просто заблудился, — отвечает он с трудом.

— Еще бы, — говорит она. — Ты вообще перепрыгнул через все преграды.

— Я ничего тебе не обещал, — говорит Леонт.

Он чувствует, что ему не надо оправдываться, что это только ухудшает положение.

— Не надо лгать, — равнодушно кивает головой Мариам. — Закрой глаза! Видишь розовую сеть?

Действительно, нечто, отдаленно напоминающее ограду вокруг кафе, но немыслимо совершенное по цветовой гамме, сплетенное из прозрачно-матовых сосудов с тонкими, едва различимыми стенками, парит, провиснув в пустоте, на черном фоне.

— Ты попал не в свою ячейку, понял, как тебе это удалось, ведь ты же не имеешь к этому никакого отношения. Ты становишься опасен, дружок.

Он знает, что она достойный противник и никогда не уступит. В ее словах столько безотчетной угрозы, что он предпочитает следить за собственными ощущениями. Теперь у него такое чувство, будто Мариам превращается в нечто аморфно-черное, как облако, а сам он — часть этого облака, но часть наихудшая, подвергаемая бесконечному клублению, истеканию, принуждению к холодно-мрачному противостоянию на благо ей же самой.

— Ну что ж, раз ты у меня, посмотри туда. Что ты скажешь на это, — и она поднимает руку в траурном крепе и показывает на площадь. — Кажется, такого еще не бывало…

Сразу за дорогой, там, где кончается тень деревьев, начинается зима. Снег скользит наискось из свинцового неба, подхватывается у самой земли и лепится в трещины камней. Стены домов темны и убоги. Два-три несоизмеримо-огромных креста чернеют вдали, словно могилы великанов. Тени от них, как входы в чуждый мир. Из двери появляется Тертий и, вобрав в плечи голову (свитер на голом теле, плешь в жидком окружении) и засунув в карманы руки, перепрыгивает ледяные лужи. И пальмы на берегу — уже не пальмы, а голые увечные дубы с мертвыми ветвями на фоне бесцветного неба с белыми барашками закрученных волн вокруг мрачных гор, и дома на площади уже не дома — а руины готической церкви с белеющим алтарем и полуразрушенной статуей Экклизии.

Это не может быть Тертием, думает Леонт, Тертий отсыпается в номере.

— Нет, это Тертий, — говорит Мариам, — но уже другой.

— За философским камнем? — спрашивает Леонт.

Она жутковато улыбается. В ней живут две женщины. И вторая, со жгуче-черными волосами, (а может быть, и первая) перемешивает мир.

— Ты видишь?

— Да, — сознается Леонт, — вижу.

— Ну что же…

Зеленые твари облепляют всего Платона, и Анга все так жe беззвучно открывает рот.

— Как она тебе нравится? — спрашивает Мариам, но теперь лицо ее не кажется Леонту таким коварным и в нем даже проскальзывает искренность. — А Тертий?.. Тертий сейчас заденет за невидимую нить и сделает свое дело. Смотри! Вон, вон, вон…

— Где, где, где? — Он тянет шею.

— Все, задел!

И сейчас же раздается грохот, и…

И на площадь въезжает танк. Вначале он скользит, словно по льду, — толчками, несоразмерно легко и даже изящно, словно сделан из невесомого материала. Но в следующую секунду в его силуэте начинают проявляться детали — заклепки по контуру, блеск отполированных траков и искры из-под гусениц.

Где-то за невидимым танком Тертий бежит к алтарю. Леонт даже слышит, как его сабо сквозь лязг железа отбивают дробные звуки. Такое ощущение, что ему непременно надо добежать до алтаря прежде, чем остановится танк.