Улыбка Шакти

Или такие трогательно доверчивые строчки в другом письме той же поры, уже мне: Расту я хорошо, у меня начались месячные, недавно я прочла «Детство» Горького и «Миргород» Гоголя, скоро начну «В людях».

Или, и тут лучше я тебе целиком приведу, ей примерно четырнадцать, пишет из Москвы в Мюнхен: Пишу тебе издалека, а так хочется быть близко. Я тут совсем одна, такая одинокая и разбитая. Дома обстановка угнетающая, все словно сговорились, все время ругают, читают нотации – это невыносимо. Я устала, ощущаю себя здесь чужой, где-то в стороне от всех. Мне тебя очень не хватает. Если бы я могла сбежать к тебе, я бы сбежала.

Неделю спустя она дописывает в этом же письме: Я устала бороться, взяла себя в руки. Думаю о нас, о скором счастье, о летушке, о нашей встрече, ты говоришь написать, куда бы мне хотелось, так вот, дурачок, к тебе, только к тебе.

Или вот, чуть позднее – в Мюнхен, живя у меня в Гурзуфе: Здравствуй, мой родной! Я здесь совсем одна, в полуосвещенной комнате, ночью, рядом твое безмолвное письмо ко мне, я, такая грустная и задумчивая на твоей черно-белой фотографии, смотрящая куда-то в бездну. Я снова предалась воспоминаниям. Порой мне было тяжело, я хотела бежать от тебя, но сейчас, с улыбкой вспоминая те минуты растерянности, понимаю, как дорого мне то время, проведенное с тобой, и как мне дорог ты.

И потом пишет, что ходила втайне от мамы в паспортный стол и в загс, узнавала, как поменять фамилию на мою перед получением паспорта.

Или вот, раньше, наверное, лет десять-двенадцать ей. У нее много раз менялся почерк на протяжении этих лет – то по два-три слова в строке с огромными дырами меж ними, то все слипшееся в одно бесконечное слово, как в этом письме, на две страницы: Солнце мое! Дозвониться к тебе невозможно, вот пишу. Знаешь, все вокруг твердят одно и то же, и все против тебя. Я борюсь, настаиваю на своем. Но постепенно начинаешь задумываться, они говорят, обосновывают, уверяют. Я вспоминаю тебя, наши приключения, мои переживания, и тогда туман рассеивается, ты передал мне все самое лучшее, бесценное. Я чувствую, это мое, родное.

Или где-то в ответ на мои вопросы – раз, два, три, четыре, пять – о смыслах жизни, она выбирает два и пять. И пишет, что человек живет, чтобы познать мир, поставить цель и дойти до нее, а придет час смерти – суметь сказать себе, что жил не впустую, учился мыслить и любить. И там же приписывает, заштриховывая: Ты, наверное, думал, что я умнее, чем есть, и смеешься над моими ответами, но все же я на некоторые ответила, напиши, что ты об этом думаешь.

А потом, несколькими годами позже, открытка с изображением серой стены, из-за угла которой льется свет. И на обороте пишет: Эта стена – мое состояние без тебя, а свернешь за угол, встретимся мы – и жизнь, яркая, настоящая.

Ты знаешь, сколь мало я помню из своей жизни, почти ничего. И что, как это ни банально, смерть наводит свою резкость на прошедшее, и картина эта нередко отличается от той, что жила-была до. Я только сейчас понял, какую большую жизнь я прожил с ней. Начиная с раннего, когда учил ее читать, писать, думать, смотреть, вести дневник. И потом вовлекал ее во все миры, которыми жил, и делал это безудержно, почти без поправок на ее возможности, возраст, силы. И отпускал как равную. И она возвращалась домой, где не очень-то находила отклик. Но мне казалось, что даже и хорошо – двумя мирами расти, с противоречием, но плодотворным. И такой же ошибкой было мое представление о ее круге друзей, при ее-то открытости, образе жизни, Москве. Оказалось, никого. А я обрушивал на нее все чудеса, но и все то, с чем трудно жить, и особенно в одиночку. А потом… ну ты знаешь, какие яркие годы у нее завертелись, если со стороны смотреть. Столько безоглядных авантюр, стран, романов, мужчин – хватило б и на десяток жизней. Со стороны, а на деле была совсем одна. Пока не встретила этого оксфордского мусульманина. И три года жила в небе с ним. Мне казалось, что потихоньку эта история сходит у них на нет. Мы с ней в то время были на расстоянии, близки по-прежнему, но – на расстоянии, и я не нарушал этой дистанции, думая, что установлена она ею. Так бывало уже, и в Москве, когда жили с тобой, тоже была с ней эта дистанция, ты помнишь. А отношения с матерью у нее не всегда ладились. При том что, конечно, любили друг друга, и потом мать действенно пыталась ее вытащить из этой депрессии, но могла и сказать ей в сердцах: осточертела ты со своей историей, когда уже освободишь нас от нее.

И вот еще что. Однажды в Крыму, когда ей было около четырнадцати, мы вышли ночью на гурзуфский пригорок, чтобы выбрать себе две звездочки на небе, рядом, чтобы всегда, где и когда бы мы ни были врозь, мы могли найти друг друга. И здесь, и после смерти. И было очень важно настроиться перед этим выбором, чтобы чувствовать действительную неслучайность в нем, и чтобы мы совпали, и еще чтобы это было такое созвездие, которое можно было всегда найти в небе. И выбрали, все получилось. И вот теперь я нашел ее письмо, там будет в конце.