Улыбка золотого бога

Но обещания молчать хватило ровно на три дня. На четвертый из очередной командировки, довольные, счастливые, обремененные впечатлениями и сумками, суетливые от желания и рассказать, и показать привезенное, вернулись родители. Я пришла из школы и, увидев желтый папин чемодан с разноцветными прямоугольниками наклеек, услышав знакомый сладкий аромат маминых духов, расплакалась. Зачем они меня обманули? Зачем промолчали? В результате разговор получился тяжелым и неприятным. Кухня, синие огоньки конфорки облизывают кастрюльку, снизу подымаются крохотные пузыречки воды – вот-вот закипит, желтые яйца количеством пять штук в пластиковых гнездах специальной коробочки. Мама делает оливье, а для оливье нужны вареные яйца.

На маму я обижена. Я с ней не разговариваю, а она делает вид, что все в порядке, но в конце концов не выдерживает.

– Дуся, ты уже взрослая, – дробно и глухо стучит о деревянную доску нож, точно не колбасу режет, а мамину речь на маленькие шматочки-звуки. И вода, вслушиваясь в них, вскипает крупными прозрачными пузырями.

– Ты должна понимать, что у отца были проблемы. Очень серьезные.

Лезвие скребет о доску, колбаса беззвучно шлепается в глубокую эмалированную миску.

– Его вообще посадить могли! Представляешь, что бы тогда было? С тобой, со мной, с бабушкой?

Она всхлипывает. А я опускаю яйца в кипящую воду, время бы засечь, но часы на холодильнике, значит, придется обернуться и встретиться взглядом с плачущей мамой.

– Да, нам пришлось расстаться с некоторыми вещами, но… тебе кто дороже: папа или эта игрушка?

Папа дороже, и она это знает, и я знаю, но продолжаю нависать над кастрюлькой, глядя, как внутри подпрыгивают, ворочаются, глухо стукаются темными боками яйца.

– Владислав Антонович нам помог, Дуся! И, пожалуйста, пожалуйста, милая моя, не нужно делать из мухи слона! Забудь, и все.

Тогда мы помирились, со слезами, объятиями, шепотом и уговорами не плакать, упавшим ножом, выкипевшей водой, потом пили чай и улыбались, а я думала: как же так получилось? Почему он забрал именно Толстого Пта? И удобно ли будет попросить поменяться? В доме столько замечательных вещей.

Но заговорить об обмене с Владиславом Антоновичем я так и не решилась. Не знаю почему. Мы встречались каждый день – курительный стул, сигарета, пепельница на коленке, вязаный свитер, пропахший дымом, желтые пальцы и желтые губы, добродушный взгляд и приветливая улыбка.

– Здравствуй, красавица, – говорил он и газету откладывал. А я отвечала:

– Здравствуйте.

– Как учеба?

– Хорошо.

– И хорошо, что хорошо, – шелест газетных листов и бумажная стена, изукрашенная черными буковками. До самой его смерти я не решилась ее переступить. Может, оттого, что, кроме Владислава Антоновича, никто и никогда не называл меня красавицей.

А после похорон я попросила Гарика вернуть Пта. Он отказал. Потом снова отказал, и снова, и в конце концов однажды, то ли устав от уговоров, то ли испугавшись, что я перейду к более активным действиям, определил Пта в банк.

– Так спокойнее, а то, знаешь, зверски дорогая игрушка. Ну, Дуся, не дуйся, ты ж взрослая, понимать должна.

И я в очередной раз поняла, приняла, затолкала возмущение и обиду внутрь себя (воспитанные девушки умеют контролировать свои чувства) и согласилась. Да, в банке безопаснее, надежнее, и, в конце концов, Толстый Пта – всего лишь вещь.

– Любопытно, – пробормотал Яков Павлович, до сего момента молчавший. – Очень любопытно.

Ильве

И с каждым днем все любопытнее, прямо-таки сериал мексиканский, в котором всех героев посадили в дом-коробку и теперь заставляют воевать друг с другом, но война идет вяло – то ли сценарий плох, то ли режиссера неудачно подобрали, то ли актеры ленятся. Даже сыщик и тот пассивный какой-то.

А самое главное – непонятно, что нас тут держит? Алла про бизнес забыла, Лизхен откровенно ревностью давится, Топочка вместе со своим братцем-монстром вообще куда-то пропала, одна Ника не изменилась, как пила, так и пьет. Господи, как можно настолько по-скотски к себе относиться?

– Чего уставилась? – Ника махнула рукой, позабыв, что держит в руке бокал. Белое вино расплескалось веером капель, на блузку попало.

– Вероника, поаккуратнее, – Алла поджала губы. – Иди к себе.

– Сама иди знаешь куда?

– Если вы не против, то пойду я. – Не знаю еще куда, но лишь бы подальше от этого клуба бывших жен, в котором я очутилась по собственному желанию. И тут же вспышка воспоминаний.

– Желания нужно контролировать, Ильве, – сказал папа. Мне очень хочется пирожное. Я точно знаю, мама принесла из кондитерской корзиночки – желтые донышки из сыпучего теста и белые горы крема, увенчанные мармеладкой. Пирожные в холодильнике, на третьей полочке сверху, ждут вечернего чаепития, а мне хочется сейчас.

Говорю все это папе, он вздыхает и, отодвигая в сторону тетрадь, исписанную мелким почерком, принимается объяснять.

– Смотри, сколько там пирожных?

– Три.

– То есть одно для мамы, одно для тебя и одно для меня. Так?

Конечно, так. Смешно, что папа спрашивает – я еще в садике считать научилась.