Ум лисицы

В одеждах этих людей, как и самой хозяйки, преобладали белые тона. Спортивные костюмы, в которые они оделись после игр, если и были ярко-красные или голубые, то лампасы были белые, хотя тот, кто сегодня возмущался своей игрой, надел белый костюм с красными лампасами и наконец-то почувствовал себя настоящим спортсменом, уверенным в себе.

Все они давно знали друг друга и, перекидываясь словечками, шутками, здоровые и приятно усталые, понимающие друг друга с полуслова, прекрасно ориентировались в доме: мылись в душевой комнате, шумели, как будто их ждал бражный пир.

Вася Сухоруков с усмешкой озирался вокруг, разглядывая бледно-зеленые пейзажи, висящие на бревенчатых стенах гостиной. Зажгли свет, и коричневые стены засияли словно бы собственным огнем, очень теплым и душистым. Самовар шумел на подносе из желтой меди. Самовар из меди красного цвета под оранжевым абажуром, коричневый свет, разлитый в воздухе, благовоние бездымно сгоревших углей, лестница, полукружием ступеней уходящая к темному проему в высоком потолке, — все это как бы само собой подразумевало других людей, рассаживающихся за столом, в других каких-то одеждах, с обязательной бабушкой возле самовара, пьющей чай вприкуску с колотым сахаром.

— Какой интересный дом, — шепотом сказала мужу Катя Сухорукова, подавленная коричневым цветом, древесным запахом и освещением гостиной.

— А где же кошки? — громко спросил Сухоруков, не обратив внимания на шепот жены.

— Какие кошки? — живо откликнулась Жанна Николаевна.

— Какие кошки? — спросили Антоновы, которые уже и не рады были, что привели сюда этого Ваську.

Никому и в голову не пришло, что Вася Сухоруков спрашивает об обычных кошках.

— А как же тогда мыши? — опять спросил он громко и уверенно, вызвав наконец-то неуверенный смех за столом.

— Они тоже живут в этом доме, — ответила Жанна Николаевна.

— Кошки?

— Нет, мыши, — уточнила она с той радостной интонацией в голосе, какая вдруг родилась в ней, когда она уловила в вопросах этого лещеватого, сухопарого Васеньки Сухорукова одной лишь ей понятную словесную игру, которую он предлагал ей, и только ей. — Мыши живут в подполье, а сюда не приходят. Я хитрее всяких кошек! Я кормлю своих мышей, и они меня не беспокоят.

— Я тоже люблю природу, — сказала толстая супруга Антонова, жующая «белый налив». Лицо ее горело румянцем, короткие волосы, мокрые от неиссякающего пота, прилипли к коже лба. Когда все грохнули хохотом, она поправилась: — Я имею в виду все живое… А Васька охотник, ему лишь бы пустить кровь.

— Почему «лишь бы кровь»! Я ем все, что убиваю. И давно не убиваю то, чего не ем. Мышей я бы, например, ни за что не стал убивать, драгоценная моя Веруня.

К чаю был подан лимон, сочно желтеющий прозрачными дольками на зеленой керамике.

Жанна Купреич, зная вкусы своих гостей, наливала то крепкий, то жиденький чай, и лишь у Сухоруковых спросила, любят ли они крепкий.

— Я люблю кое-что и покрепче чая, — ответил Вася Сухоруков, вызвав на этот раз смущенный смех, как будто он поставил хозяйку в неловкое положение и ее надо было срочно выручать.

Но Жанна легко встала из-за стола, легко и пружинисто поднялась, мелькая беленькими джинсами, по кружившимся ступеням, щелкнула выключателем наверху, откуда хлынул тоже как будто бы белый свет, и так же легко, как матросик, сбежала вниз, держа в руке бутылку, в которой плескался коньяк. В другой руке две маленькие хрустальные рюмки, из каких когда-то пили ликеры и коньяки.

— У нас тут никто не любит, — говорила она еще на лестнице, возбужденная и очень радостная, точно делала что-то предосудительное, но приятное ей. — Я не подумала сразу, что вы… Я правильно поняла? — спросила она, ставя бутылку на стол, а рюмочки возле Васи и Кати Сухоруковых.

— Не совсем, — ответил Сухоруков, смутившись. — Катька не пьет ни капли. Я тоже не пьяница. Хотя в словаре Даля пьяница тот, кто пьет на чужие, а если на свои, то это гуляка. Так вот я, выходит дело, бываю иногда гулякой.

Все, кто сидел за столом, были очень смущены, лица и глаза сияли молчаливыми, но обжигающими какими-то улыбками. Сухоруков начинал нервничать, не понимая, что происходит, но коньяк налил в рюмку…

— Тогда налейте-ка и мне, — с явной бравадой сказала Жанна Николаевна.

И он налил и в другую, сказав с откровенностью удивленного и искреннего человека:

— Интересный у вас дом!

— Почему? Потому что никто не пьет?

— Потому что не пьете, — согласился он, напряженно склонив голову. — Потому что в доме есть початая бутылочка, не допитая до донышка… Это приятно! У меня, например, не застаивается. А тут, я смотрю, стекло даже запылилось.

— Я забыла протереть, — сказала Жанна, тоже сияя улыбкой, как и гости ее, у которых чуть ли не слезы блестели в глазах от смущения.

— Он наговаривает на себя, — азартно вмешалась Катя Сухорукова. — Наговаривает! Он любит наговаривать на себя: и что он гуляка, и что кровожадный-беспощадный… Вы не верьте ему!