Ум свое, а черт свое

Была тоже тут по соседству одна пани, Рощихой прозывалась, и был у нее сын, обучался в университете. Пашиной пани он доводился крестником и, бывало, как приедет домой, так не столько у родной матери, сколько у крестной. Пашина пани была бездетная, ну, и баловала крестника, а известно, какая молодежь: где ей вольнее, туда она и гонится.

Приехал этот Рощихин сын и попал в ту же беду, как и все. Смерть ему полюбилась Паша: не ест, не пьет и во сне ее только видит. Не вытерпел, наконец; открылся ей в любви, а она захохотала. Словно ей приятно было смотреть, как он по ней мучится, и она его, словно как на зло, еще заводить стала. Заведет с ним разговор, как люди любятся, как друг из-за друга страдания всякие принимают, а потом вдруг скажет:

– Э! да не мое холопское дело толковать с вами о таких материях, – и уйдет. А чего холопское дело! Она никого не боялась и самой пани, бывало, такие-то бо-мо отпускает, что все только дивились, как та все это терпит.

И вымучила же она его! Просто парень ума рехнулся. Сначала тосковал все, потом бесился, все рвал и метал, а тут уж только уткнется головой в подушку, да и рыдает. Что ты с нею, с любовью-то поделаешь? Она ведь Сампсона, библейского силача, и того остригла.

Раз так-то плачет Рощихин сын, а Паша и входит.

– Встаньте-ка, – говорит, – я оправлю вашу постель.

А он, горький паренек, вскочил, да и бросился перед ней на колени. Вот ведь до чего довела!

Что ж вы думаете? Ведь и тут расхохоталась. Ну а он, как услыхал ее смех, зарыдал и прижал свою голову к ее коленам.

Не то ей уж жаль его стало, не то он полюбился ей в эту минуту, только она перестала смеяться и лоб наморщила.

– Параша! душечка! не губи ты меня, – просил Рощихин сын. – Я у тебя, как собака, валяюсь в ногах. Смерть моя от тебя. Пожалей ты меня; полюби меня!

– Полюбить? – спросила она его, сурово на него глядучи.

– Да, полюби, Паша!

– Полюби, Паша! – повторила она его, не то невзначай, не то как дразня его еще больше.

– Радость ты моя! полюби, – все он ее просил.

В устах у него совсем перемягло. Смотрит он ей в глаза, а она молчит. Схватил он ее руки и ну их целовать. Она сначала было отдернула свои руки от горячих уст, а потом ничего: глядит только, как он у ее ног словно голубь подстреленный бьется.

Наклонилась к нему немножко и шепотом спросила: «Любишь?»

– Ох, люблю, Паша!

– Крепко любишь? – опять она спрашивает.

А он уж и слова не выговорит и руки-то, и колена-то ей целует. Смерть ведь эти поцелуи! Душа в них; так бы и умер, целуя. Недаром «жар крови» на барометрах высоко пишут. Как задурит эта кровь, так, Боже мой, что тут бывает! Страхота!

Каторжная сила была у этой девки, а и у нее колена будто как дрогнули. Да и только зато и было, что колена дрогнули.

Насладилась она его муками, точно как иная барышня, да и махнула на него холодной водой.

– Полно, – говорит, – вам шалить, руки-то грязные целовать, что тазы выносят.

Так ведь два года он приезжал, и все она его маяла: ни ответа ему, ни привета от нее не было.

Письма он ей писал на имя дьяконской дочери. Та, бывало, читает их Паше, так сама плачет, а Паша только брови хмурит.

– Что ты над ним мудруешь? – говорит дьяконская дочь. – Ведь он тебя любит.

– Любит и пускай любит.

– А ты его не любишь?

– Он мне не ровня.

– Он ведь жениться согласен.

– Я не пойду.

– С чего не пойдешь?

– Он мне не ровня.

– Глупая! Что тебе ровня, коли любит? Где ровню-то нам искать?

– И не надо.

– Ой, гляди, девка!

– Авось-небось, – смеясь отвечала Паша.

Тем временем от Рощихина сына письмо пришло, что нашел он себе невесту и просит у матери родительского благословения, а через месяц сам приехал и портрет невестин привез.

– Что? – говорила с укором дьяконская дочь Паше.

– Что? Ничего, – отвечала Паша.

—

У нас, на Гостомле, летом бывает очень хорошо, особенно когда сирень цветет. У нас уж такое заведение по хуторам, что сирень садят под самыми окнами; так она, как распустится, так и лезет в комнаты. Воздух тоже в это время бывает у нас хороший, и жить в это время очень хочется. Природа у нас здоровая, сильная: долго стоят холода, а уж как пройдет холод, как начнет все разворачиваться, так только забирай. Одно за другим зреет, одно за другим падает.

Раз лежит Рощихин сын в постели; не заснул он еще и книжку читал, а из окошка хлоп в него сорванная кисть сирени.

Посмотрел он в окно: никого нет.

Через два дня опять та же история, через день еще, и еще через день Параша забыла ему принести графин с водою.

Принесла она воду, когда Рощихин сын уже лег, и вышла, и легла спать в холодной своей горенке возле кладовой. Не спалось ей.

Пошла она опять к Рощихину сыну за зажигательной спичкой.

– Что это она все ходит? – подумал Рощихин сын и, вспоминая прошлое время, заснул.

А Паша вернулась, зажгла свечку, посидела на постели, потом сняла со стенки косое зеркальце, поглядела на себя, ударила себя крепко ладонью по белой груди и легла.