Умбра: будни Древнего Египта

Приветствую вас, граждане священного, привечного города милостивых, карательных богов пустыни, и слуги нашего почитаемого господина — сипло промолвил пришедший собеседник

На этот раз, братья по стакану обращались всем телом на его фигуру, точнее, Салах развернулся полукругом, облокотившись об выступ деревянной лавки. Сначала, он взирал какой-то странной мимикой: глаза точились из-под себя, губы выкрутились в недотрубочку и нос уплотнил собственные крылья. Потом она переменилась на дерзкую улыбчивость, а затем разразилась тихим хохотом. Картина вырисовывала его опущенную от неуместного веселья голову с такими же падшими веками, что не могло ни вызвать смятение у импульсивного гражданина в серебристом пеплуме.

Что смешного видывал плебей в моих устах? — немного грозно, немного гнусливо промолвил пришелец в сторону задорного мужчины

Конечно, это обескураживало — кому пристало смеяться в столь драматической ситуации. Сын Ханбаля резво оживился, толи от внутренней злобы, толи вавилонского наречия, толи аморального прилагательного в его сторону. Он сознавал принадлежность этого человека, потому как наряд говорил о многом, только не о хорошем.

Ему хотелось разбранить гордого ренегата: "Как ты можешь постылеть себя, навешивая наветы на мою голову, изменник"; но вышло более мягкое словосочетание.

От того, — угрюмо начал Салах, обдавая орлиным взглядом — что мне не пристало быть услужливым какому-нибудь беспечному хозяину. Я человек, а не подсобный грызун.

Египтянин словил ехидный взгляд после окончания монолога. Если бы имелась возможность погрузиться с головой в острые шипы каирского песка, то наш герой предпринял к этому все усилиями, ибо таранить глазами — самая невыносимая вещь.

Не пустословтесь — вульгарно продолжил человек в пеплуме, лукаво чеканя каждое слово — Я, привратник и мне нужны ваши изречения. Вам видано местоположение хабиру⁵ или тех, кто носит сведенья?

Это что ли — озадачено переспросил Махмуд — товарищи… того самого… зятя?!

Право — незамедлительно воскликнул слуга — во имя справедливой Маат

В это мгновение на плацдарме смежных улиц озарился богатый табун дромадер⁶, проходящий единым строем среди крыш песчаных домов. Столь многочисленное стадо не внушало мысли о скорейшем завершении манифеста, а наоборот, навешивало цикличную картину. Наблюдения прервались монологом идиота, полным сарказма и иронии.

— Стало быть, вам на собрата тоже серпа не жалко, пусть хоть под арьергардом некоего вождя —

Мужчина на пару мгновений продавил болезненное хрипение своего низкого тембра голоса не только из-за сухости в жаркую пору, но также в преддверии всякой неортодоксальности характера привратника. Салах без стеснения обратился к нему всей конституцией тела, взгляда, непоколебимой души. Затем, набрав в рот щепотку желанного мужества, продолжил речь.

— А ты? Хватило бы тебе, раб, смелости, чтобы возвысится над собственным народом? —

Гость опешил после услышанных слов. Очевидно, ренегат не ожидал такой дерзости в свой адрес. Тогда его глаза сделались рубином злости, а дистоническая рука скрылась за пазухой плащевика. Предполагал ли отрок хлебопекаря такой исход? В тени очертился хапеш⁷, который изящно управлялся незнакомцем и уже маячил пред физиономией взволнованного Салаха. Наш Махмуд, сидя в стороне, лишь наблюдал за театральной мракотой.

Иллюзия недомерка

Агрессор продолжал держать кончик острого меча у рыхлой щеки египтянина, который терпеливо следил за отблеском лезвия. Он малость разился, смотрел горделиво, словно великим себя почитал, но слабости рук его подвели, а дрожь начала постылеть сполна. Несомненно, Салах не мог не заметить эту особенность, потому решил плыть по течению событий.

Не радую наглецов, — властно сказал привратник — особенно тех, кто дерзит… Но я без единого сомнения отдам за гроши, сердца сотни рабов, которые порочно уходят от истины нашего Кемета, на радость Анубиса….