Умеющая слушать

Волнение на море усиливалось, коробки на корме лопнули от качки, и множество мелких красных яблочек плавало вокруг в трюме. Подшипники по-прежнему лежали, надежно упакованные в пластик, в трюме. Мальчик смотрел на все это, но думал только о ящике со взрывчатым веществом, что был еще надежнее защищен, чем корпуса подшипников, и где-то упрятан в кормовой части судна.

Нурдман рулил в средней части судна, а Векстрём сидел рядом. Длинные неприветливые берега пробегали мимо, изредка попадались пустые дачные виллы. За Господской шхерой они повернули прямо на юг. Тогда Нурдман, широко шагнув через банки, подошел к сыну и, перекрикивая шум мотора, произнес:

– Он весит пятнадцать тонн!

Он протянул руку в сторону каменного утеса. Утес можно было разглядеть ничуть не лучше, нежели все остальное, чьи неясные контуры смутно вырисовывались на горизонте, но мальчик понял и кивнул в ответ.

– Как его звать? – закричал Векстрём, когда Нурдман вернулся назад.

– Хольгер! – крикнул Нурдман.

Представить себе, что такое взрыв, ужаснее всего другого. Кто-то кричит… никаких слов, один лишь рев, мычание, громкий плач, а потом топот бегущих сапог, хруст гравия, и затем – тишина, подавленная ужасом, что растет, и коробится, и лопается во время страшного взрыва. Гром гремит из земли, и вздымается ввысь гора… отпущенная на свободу взрывником Нурдманом, мечтательно и плавно вздымается к небу гора. Но вот она падает вниз. Колоссы Судного дня[13] и острые осколки, обломки, похожие на зубы акулы и челюсть огромной глубоководной рыбы-пилы, – все это падает дождем вниз, в вечность, и никогда не узнаешь, низвергается ли среди этого потока, совсем незаметно, рука взрывника.

На фоне этой мрачной картины, несомый взрывными волнами, Нурдман бесчисленное множество раз взлетал в воздух, но он этого ведать не ведал.

Когда они плыли, ветер настолько усилился, что стоило бы остановиться на ночь и пуститься в путь ранним утром следующего дня. У островка была неплохая гавань. Никаких следов на песке не виднелось. Хольгер пошел за мужчинами и стоял, ожидая, когда они найдут ключ и откроют дверь.

Лачуга оказалась очень маленькой, темной, и пахло там заброшенностью. Внутри были очаг, две железные кровати с промокшими матрацами и накрытый клеенкой стол с лампой на столешнице. Прежние ночлежники после себя убрали, но дров оставалось не так уж много.

Когда огонь в очаге загорелся, мужчины спустились вниз, к берегу за бензопилой. Вскоре мальчик услыхал, как она свистит высоким детским голосом на другой стороне островка; пила вскрикивала всякий раз, когда обрезала конец бревна, затем некоторое время было тихо, а потом пила начинала кричать снова. Бензопила проходит сквозь дубовую тесину за шесть секунд, а обыкновенное деревянное бревно она режет как масло. Когда дерево распилено, происходит толчок, и пила подается в руки.

Хольгер не снимал пальтишко и шапку и вовсе не думал о выгоревшем огне, он был ребенком, ребенком непредприимчивым. Облокотившись на подоконник, он смотрел на волны, те были очень высокими и обходили островок вокруг так, что ты не знал, где наветренная сторона, а где подветренная.

Пока мама еще могла беспокоиться о Нурдмане, она обычно сидела наверху, и ждала, и говорила о Библейской горе[14] и о том, как грешно раскалывать то, что сотворил Бог. Только молнии Небесной до́лжно это раскалывать, а когда настанет время и земля разверзнется под ногами, могилы откроются для тех, кто вел праведную жизнь и умер своей смертью. «Тебе ведомо, как это бывает», – горестно произнесла она Нурдману перед самой смертью.

Он защищался, говоря, что его все-таки никогда ничего худшего, нежели инфлюэнца[15], не постигало… Потом она умерла, а он продолжал взрывать.

Он вошел в лачугу и, не глядя на мальчика, опустил дрова перед очагом, но в том, как он бросал дрова в огонь, чувствовалось какое-то нетерпение. Он взял ведро и вышел.

Нурдман и Векстрём могли делать все что угодно. Спокойно и неустанно ступали их огромные сапожищи там, где они по-своему изменяли мир и преодолевали трудности, где прилаживали и раздробляли. Они умертвляли тюленей и дичь, они освежевывали, и варили, и ели, и редко разговаривали друг с другом. Хольгер так боялся их и так сильно восхищался ими, что не было ни малейшей возможности заслужить их одобрение. Жалко, что он не догадался положить дрова в очаг. Это было легко.

Но вот Нурдман вернулся с ведром, наполненным водой, он сварил кашу. Векстрём открыл корзину с провизией, вынул оттуда брюкву, салаку и сказал:

– Выйди на двор и поиграй, покуда ждешь.

– Он не играет, – пояснил Нурдман.

После еды мужчины легли спать, ветер был слишком сильный, чтобы брать на лесу́ лосося.