Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу

– Перебить каждый может! – огрызнулся рассказчик. – Невелик труд! Понимания ни на грош – вот сам теперь и рассказывай! – Умолк.

– Да ты не обижайся, Федул. Но сам посуди…

– Ладно уж… В бабку мою Дарья уродилась, а батя мой, брат ейный, – в деда. Испокон веку кого из Прохоровых ни возьми – либо рожа крива, либо мозги набекрень. Вот и вся хитрость… Ну так вот… Идет Дарья к воде, видит впереди карлицу голую, зело волосатую – ростом не больше дворняги. Не испугалась Дарья – напротив, шагу прибавила: любопытно ей стало. Подходит к карлице, а та знай себе растет. Уж и тетку переросла, потом с корову стала – не меньше. На камне сидит, волосья свои длиннющие гребнем расчесывает. Дарье бы повернуть. Ясно же: дело нечисто. А она к реке вприпрыжку. Пальцем в лобосту тычет, язык кажет, мол, свет таких образин не видел. И верно – уродина жуткая: кожа серая, груди огромные, до пупа свисают, пальцы скрюченные, клыки изо рта торчат, космы перепутаны, сора в них всякого – немерено. Чесать – вовек не расчесать.

– Гроза, небось, надвигалась или буря маячила. Иначе откуда б ей взяться? – снова вклинился второй, подковыристый голос.

– Ну, опять ты… – подосадовал рассказчик, однако продолжил: – Словом, обиделась злая русалища на Дарью, обиделась жутко, но виду не подала. «Купаться-то будем, красавица? – спрашивает, будто они подружки старые. – Вода – молоко парное». – «Будем, – отвечает Дарья, – если ты всю воду из реки не выплеснешь». И сарафан с себя стягивать начинает – через голову, знамо дело. Тут-то на нее лобоста и накинулась. Сарафан вокруг шеи намотала – не вздохнуть и помощи не позвать, волосами ноги запутала, потащила тетку с собой. Так под воду и утянула. Только веночек на берегу остался. Мужики потом реку пробагорили верст на пять. Все одно: тела не нашли.

– А мово кума Гаврилу встрешный расшиб. Было это, как сейчас помню, на Михея-мокреню, – затараторил третий солдат; понял, что никто не перебивает, и перестал частить. – Гостил он у крестной своей и загостился, домой пошел затемно. Дождь тады лил как из ведра – значить, к урожаю знатному. Выпили мужики по этому случаю хорошо, но не до смерти; бабы тоже пригубили, так что до утра песни пели. А Гаврила ничуть не перебрал: ретивых подливал окорачивал, стопки половинил – путь-то неблизкий. Когда из-за стола выбрался, почти и не качался, считай. Отговаривать его стала крестная, заночевать упрашивала. Но не уломала – упрямый у меня был кум. Солнышко ясное село за черную тучу, а ему хоть бы что, перекресток впереди бедовый, там народу страсть сколько побито да покалечено, а ему все ничего. Идет себе и под нос бубнит: «Не боюсь я ни встрешного, ни поперешного!» И накликал Гаврила лихо. Только на перекресток этот вступил, налетел на него вихрем встрешный и ударил всей силой своей окаянной. Полетел Гаврила вверх тормашками и о столб верстовой расшибся насмерть… А откуда я это знаю? Так ведь вся деревня потом кума со столба соскребала да в домовину еловую по кусочку складывала,

– Это еще что! – прорезался четвертый голос. – Я вам, братцы, про волкодлака расскажу…

– Чур! – вырвалось у первого рассказчика.

– От деда я эту историю слышал. Один мужик… – как ни в чем не бывало продолжал говоривший.

– Чур меня! – воскликнул второй голос. Страх в нем был великий.

– Чур меня! – подхватил первый, и четвертый замолк. – Совсем охренел, Ерема! Оборотня гоним, а ты…

Больше уж они не балакали – задор как рукой сняло.

…Деревня встретила нас спокойно. Даже слишком. Ни одна собака не забрехала, ни один петух не закукарекал, встречая зорьку. И дымка ни единого из труб не вилось. Подозрительно очень. Я бы наверняка встревожился, если бы не так сильно утомился, если б не осталось позади двенадцать деревень, где нас встречали по-разному – заранее не угадаешь. Непредсказуемый народ здешние селяне.

Иной раз мы для них оказывались спасителями и встречали нас хлебом-солью, селили в лучший дом; правда, однажды – в темную-претемную ночь – попытались перерезать нас спящих. Слава богу, почуял я приближение убив-цев – пришлось стрелять на поражение, а потом драпать из деревни в кромешной тьме.

Иной раз из крайних домов начинали палить в воздух или под ноги, кричать, чтоб убирались ко всем чертям, а потом мы вели долгие и трудные переговоры. Обычно кончались они разумным соглашением. Не гнать же нас без еды и фуража в тайгу, волкам да медведям на съедение. Люди все-таки – не звери.

Но чаще деревенские встречали нас устало-равнодушно – будь что будет. Хуже уж точно не станет. И просто-напросто не обращали внимания, словно и нет нас вовсе. Только староста по долгу службы вынужден был с нами общаться, устраивал на постой и спешил дать тягу.