Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу

Отец состарился как-то внезапно — по сути, за один год. Еще перед Зеленой Лавиной ему давали не больше пятидесяти, а сейчас он выглядел на все семьдесят, причем на хреновые семьдесят, семьдесят — из последних сил. По весне он добровольно (по крайней мере, других версий я не слышал) сложил с себя обязанности кедринского Воеводы, передав полномочия Никодиму Ершову, и теперь являлся частным лицом — уважаемым пожилым и-чу, но не более.

Я продолжал служить, медленно — по сравнению с моими одногодками — взбираясь по служебной лестнице. И к сегодняшнему дню был всего лишь старшим ловцом. Честно признаюсь, меня не прельщали руководящие посты; больше всего на свете я хотел быть вольным стрелком, одиноким волком и почти преуспел в этом. Правда, порой нет-нет да и шевелилась обида: «не замечают заслуг», «не признали», «нарочно тормозят», «не любят Пришвиных»… Что думал отец о моей черепашьей карьере, не знаю. Мы не говорили с ним об этом. Своего рода семейное табу.

Коридор Горы был на удивление чист — ни мусора, свойственного человеческому жилью, ни природного сора, что заносят ветер или звери. Можно подумать, здешние пауки питались не только крысами и тараканами, но и пылью, консервными банками и прошлогодней листвой. Не верилось, что нгомбо каждый день устраивают влажную уборку.

Покрашенные в коричневый цвет дощатые стены без окон и дверей плавно поворачивали, закручивая очередной поворот. Я сбился со счета. Сколоченный из таких же еловых досок пол поднимался вверх, так что мы непрерывно взбирались в гору. Бедный отец… Помощи он не принял. Когда я ее предложил, он ответил таким взглядом, что едва не отсушил мне язык.

Отец все тяжелее дышал, все чаще вынужден был останавливаться, переводя дух, сгибая и разгибая костенеющую спину. Я не знал тогда, что он в одиночку борется с наложенным на него заклятием, спасая тем самым от него нашу семью. Каждый месяц оборачивался ему в год, и, если заклятие чернокрыла не будет снято, жить ему оставалось не больше трех лет. Он и сюда отправился, чтобы освободиться, пройдя через смерть. Есть такой способ: или пан, или пропал. Расстояние между нами росло, и порой я терял из виду отцовскую фигуру. Однако я слышал шарканье его ног, хриплое дыхание и был спокоен. Почему я не боялся, что с отцом может случиться беда? Потому что наше продвижение по галерее оборачивалось этакой загородной прогулкой, даром не на свежем воздухе. Я не позволил бы себе расслабиться после бойни на заставе, но был уверен: батя заранее почует опасность. Да и во мне самом с годами проросла эта важнейшая для и-чу способность. Я твердо знал: решительная схватка произойдет в куполе — здешнее зло сосредоточено именно там.

Зачем мы поперли в логово нгомбо вдвоем, не взяв никого в помощь и даже не предупредив домашних? Одних только младших братьев, успевших стать полноправными Истребителями Чудовищ, у меня трое. Плюс племянники, друзья и незаметно повзрослевшие дети друзей… Так решил отец. Единоначалие в семьях и-чу — вековой закон. Наш Домострой кое в чем почище старорусского.

О том, что в центре нашей губернии среди бела дня возник некий странный «замок», я услыхал краем уха недели две назад, но не придал этой истории значения. Мало ли небылиц рождается на сибирской земле. К тому же голова у меня тогда была занята делом Пинскера.

Так звали опытного фельдкурьера из Франконии, которому доверили перевозить секретную переписку Великих Логиков. Его задержала пограничная стража — и не где-нибудь, а на контрольно-следовой полосе у реки За-спонь, то бишь в ста саженях от джунгарской территории. Какой черт понес Пинскера в эту глухомань, еще предстояло выяснить, если, конечно, он доживет до встречи с адвокатом, а потом и с нашим Воеводой.

На Гильдию тут же повесили обвинение в контрабанде и попытке незаконного перехода государственной границы.

Запахло политическим процессом. Так что мы, того и гляди, лишимся возможности свободно обмениваться сведениями с и-чу на других концах света. Доселе — какие бы страсти-мордасти ни творились в мире, сколь бы кровопролитные войны ни шли — наша почта от веку имела статус дипломатической. В последний раз он был подтвержден на Римском конгрессе, окончательно закрепившем европейские границы, и, казалось бы, уж в этом вопросе (хоть в этом!) нам нечего было опасаться.

О позорном бегстве роты дутовских солдат я узнал на собрании кедринской рати, которое традиционно проводилось в доме купца Феклистова, который симпатизировал и-чу и мечтал хотя бы через нас попасть в Историю. И эту информацию я тоже пропустил мимо ушей, потому что бился в тот вечер смертным боем — не на мечах бился, а на языках, до колен свисающих. Сражался с фракцией радикалов, возглавил которую мой двоюродный братец Трофим Хабаров, проживший в доме Пришвиных десяток лет, из одной с нами миски щи хлебавший.