Умереть в Париже. Избранные произведения

Сотрудник N-ского информационного агентства Томоо, назначенный в Чжанцзякоу сопровождать двух приехавших японцев, прижимая обеими руками к голове фуражку, отчаянно нырнул в пучину холодного ветра: надо было искать транспорт. Харуда переглянулся со своим спутником, приходившимся ему двоюродным братом, и невольно вздохнул: предстояла суровая проверка документов в комендатуре станции.

Писатель Харуда последние три недели знакомился с последствиями военных действий в Северном Китае^[75]. Его сверстник Сугимура, специалист по экономике, вот уже два месяца служил советником одного из ведомств в Пекине. Пройдя проверку документов, они вышли на улицу, и тут же откуда-то снизу, от подножия склона, донёсся настойчивый крик Томоо:

— Сугимура-сан, Харуда-сан! Сюда, быстрее!

Там, внизу, он поймал три машины и теперь яростно оберегал их от других желающих уехать, ругаясь при этом, как сварливая тётка: за несколько машин схватилось несколько десятков человек.

Бросив под ноги рюкзаки и сумки, они тронулись в путь. Спустя некоторое время ехавший позади Томоо радостно прокричал:

— Тут ещё банды нападают, так что из Чжанцзякоу за пять с половиной часов добраться — рекорд! Жуткое дело, когда поздней ночью сюда приезжаешь.

Ему хотелось завязать разговор, но Харуда, съёжившись от холодного ветра (зачехлять верх им не разрешили), только и мог думать о том, что было бы, придись отшагать этот долгий путь пешком.

Около получаса тряслись они в машинах, мчавшихся напрямик по диким просторам, и наконец подъехали к уходящим ввысь Северным воротам города. Двинулись было в объезд слева, и тут совершенно неожиданно, почти вплотную к лицу Харуды, возникла фигура со штыком на изготовку. Через какое-то мгновение он с облегчением понял, что это часовой, но слова застряли в горле, и Харуда замер с опущенной головой, позабыв сорвать шапку. Одновременно с суровым окриком сзади донеслись объяснения Томоо: "Мы все трое из N-ского агентства. Извините за беспокойство", — и тогда наконец им было разрешено въехать. Но внутренняя дрожь ещё некоторое время не отпускала их.

От ворот машины двинулись по широкой дороге, идущей на юг через центр городка. Кругом царило суровое безмолвие. За крепостной стеной почти не слышалось шума ветра, эхом отдавалась поступь тяжёлых армейских башмаков по камням мостовой, улицы заполняли проходящие части, в пятнах света у невысоких жилых домов толпились военные. Машины с приезжими, беспокойно покряхтывая, медленно ползли по неосвещённой улице. Вот она, война, снова напрягся Харуда, но появилось несколько неоновых вывесок, хорошо знакомых по Японии: "Куронэко", "Гиндза" — и на сердце потеплело. Впрочем, тут же снова наступила темень, машины резко свернули на узкую дорогу вправо, и опять их затрясло по каким-то развалинам. Обречённо закрыв глаза, они какое-то время продолжали ехать в пелене пыли, но вот машины остановились, и пассажиров высадили у одного из домов: здесь квартировал их молодой друг Цугава. Томоо, запрокинув голову, постучал в прочные ворота.

Цугава, так же как и Томоо, был сотрудником N-ского информационного агентства. Три года назад он получил распоряжение перебраться для работы из Токио в Маньчжурию, после "китайского инцидента" двинулся с армией дальше, а когда был захвачен Датун, обосновался там, открыв местное отделение. Собственно говоря, Харуда и Сугимура, выезжая из Пекина, рассчитывали, что именно Цугава сможет сопровождать их в Датуне, и, узнав в Чжанцзякоу, что тот свалился с высокой температурой, приуныли, но агентство договорилось дать им другого сопровождающего — Томоо, с которым они были хорошо знакомы. Харуда знал, что у Цугавы не тиф, но продолжал беспокоиться: а вдруг это что-нибудь лёгочное? Он рассказывал Сугимуре, что Цугава когда-то частенько заглядывал к нему — читал прекрасные стихи. Цугава любил поэзию Мокити^[76], блестяще разбирался в его творчестве, и было очень интересно, как такой человек станет рассказывать об атмосфере приграничного городка, пропитанного гарью войны. А может быть, надеялся Харуда, Цугава ещё и покажет свои новые стихи, воспевающие дух суровости?

Вдвоём с Сугимурой они сразу же, прямо с вещами, прошли к больному. Это была китайская глинобитная комнатка со стенами, оклеенными белой полупрозрачной бумагой; примерно на метр от земляного пола поднималось возвышение, где на тонком маленьком тюфяке лежал Цугава. Глаза его были воспаленно-красными. Температура у больного держалась под сорок, воздух был пропитан тяжёлым духом жара и лекарств, и слова приветствия пришедшим дались с трудом.

— Эк тебя угораздило…

— С прибытием. Обидно, что прямо к вашему приезду…

Он закрыл глаза и, оголив багровую грудь, принялся вытирать пот.

— Вырезали мне тут дурную болячку, и вот тебе… Кровотечение не останавливается, жар не спадает. Ну что ты будешь делать!