Умереть в Париже. Избранные произведения

В детские годы сбор этих месячных пожертвований был самой печальной моей обязанностью. Мне было стыдно, как будто я приходил собственноручно истязать верующих и их домочадцев. По сравнению с этим любой другой тяжкий труд, например нянчиться с малышами или собирать сухие сосновые иголки на горе Усибусэ, представлялся вполне сносным. В ту пору мои собственные беды, мои лишения, сколь бы тяжёлыми они ни были, не приносили мне особых страданий, но видеть, как бедствуют другие люди, было мне невыносимо. Вероятно, это происходило потому, что уже ребёнком я глубоко прочувствовал, что значит верить в Бога и жить в единении с Богом.

В нашей деревне не было ни дров, ни угля, поэтому приходилось либо собирать выброшенные на берег сучья, либо сгребать сухие иглы сосен на горе Усибусэ. Найти что-либо на берегу, если это не было на следующий день после шторма, было почти невозможно, приходилось постоянно таскаться на гору.

Западный склон горы принадлежал поместью князя Оямы. Между западным и восточным склонами ограды не было, но сторожа поместья время от времени совершали обход и, обнаружив, что кто-то, сгребая сухие иглы, зашёл на западный склон, на территорию поместья, бросали в него камнями, а если удавалось схватить, немилосердно колотили палками. Поскольку на восточной стороне паслась вся деревня, сосновых игл там давно уже не было, как будто прошлись метлой, и если бы ветром не заметало иглы с западной стороны, собранного не хватило бы и на то, чтобы вскипятить утром воду. В то же время западный склон был так густо устлан сухой хвоей, что казался красным. По субботам, когда меня после школы посылали собирать топливо, я, чтобы засветло вернуться домой, прячась от глаз сторожей, пробирался в сосновую рощу на западном склоне. Но шорох от бамбуковых граблей эхом разносился по всей роще, и было мучительно страшно, что услышат в усадьбе, расположенной у западного подножия горы. А если попадёшься сторожу, затравит как дикого зверя! Бывало, радуясь, что остался незамеченным, уложив хвою в корзину и взвалив её на спину, спускаешься с горы, а он тут как тут, срезав путь, поджидает тебя, чтобы отобрать корзину. Потом кто-нибудь из родичей шёл в усадьбу за этой корзиной, и с него, всячески перед тем унизив, брали пятьдесят сэн штрафа. Неудивительно, что князь Ояма представлялся нам в виде страшного демона.

Как-то зимой, в субботу, я собирал сухие иглы на горном водоразделе между западным и восточным склонами, когда внезапно меня обнаружила сама княгиня. Вероятно, она просто прогуливалась здесь. Княгиня подошла очень тихо, а я был так занят работой, что не видел ничего вокруг, и заметил её, лишь оказавшись с нею лицом к лицу. Я оцепенел, сжимая в руке грабли. Хотя я и собирал иглы на горном водоразделе, но, видимо, зашёл на западную сторону. Во всяком случае, у меня было чувство, что я влип в большие неприятности. Княгиня, одетая в кимоно, была пожилой женщиной, но, как запечатлелось у меня в памяти, чёлка у неё по-девчачьи спускалась на лоб.

— Ты один?

Я кивнул, дрожа от страха.

— Из Ганюдо?

Я снова кивнул, ещё более напуганный.

— Подожди здесь.

С этими словами княгиня скрылась в роще, покрывавшей западный склон. Я готовился к худшему, ожидая, когда снизу поднимется сторож. От страха я несколько раз порывался бежать, но меня точно что-то приковало к большой скале, и, заливаясь слезами, я ждал страшной минуты. С того места, где я сидел, открывался прекраснейший вид — от Ганюдо до реки Каногавы и залива Сэмбон, в сторону Фудзиямы, величественно возвышающейся вдали над горой Аситака. Я часто вспоминал этот вид, уже покинув родную деревню. И до сих пор, когда мне становится особенно страшно, я подбадриваю себя, мысленно воскрешая образ Фудзиямы и ребёнка, ожидающего, что его до полусмерти изобьют камнями.

Однако из рощи появился вовсе не сторож, а сама княгиня. Улыбаясь, она протянула мне завёрнутое в бумагу печенье. Я взял, дрожа, свёрток, сунул за пазуху, даже не поблагодарив, торопливо побросал собранную хвою в корзину и, взвалив её на плечи, точно спасаясь бегством, со всех ног устремился вниз по восточному склону. Всё это время княгиня спокойно наблюдала за мной.

Вернувшись домой, я положил бумажный свёрток на столик для пожертвований Богу. Только после этого мы с бабушкой и тётей О-Тига осмелились притронуться к его содержимому. Так я впервые в жизни попробовал печенье. Жертву перед Богом я сотворил не столько из благодарности, сколько из опасения, не подмешан ли в печенье какой-нибудь яд? Ох, каким вкусным оно было! Вот что значит европейские сладости! Даже собравшимся у нас в тот вечер верующим кое-что перепало. Княгиня Ояма, вероятно из прихоти, пожелала облагодетельствовать бедного ребёнка зачерствелым печеньем, но я, словно свидетель чуда, явленного Богом, вынес из происшедшего урок, что тот, кто не ведает страха, непременно получит свою награду. Знатная дама с необычной причёской казалась мне вестником Божьим. В ту пору я был убеждён, что всё происходит по воле Бога.

2