Умирая за идеи. Об опасной жизни философов

В обращении «К читателю», предваряющем «Опыты», Монтень записал знаменитую фразу: «Содержание моей книги — я сам»[54]. Не мир вокруг, ни прошлое, ни настоящее, ни его общество, ни его культура, но он сам. Чтобы не было путаницы, в том же самом обращении Монтень описывает способ, которым он намеревается присутствовать (или, скорее, быть представленным) в книге: «Я хочу, чтобы меня видели в моем простом, естественном и обыденном виде, непринужденным и безыскусственным, ибо я рисую не кого-либо, а себя самого [c’est moy que je peins]»[55]. Ирония заключается в том, что даже для того, чтобы сказать такую простую вещь, что он хочет быть увиденным в «простом, естественном, повседневном состоянии», Монтеню пришлось подвергнуть это краткое обращение извилистому процессу редактирования и повторного переписывания, дополнения и пересмотра. Например, в оригинале издания 1580 года фраза «непринужденным и безыскусственным» (sans contention et artifice) представляла собой «незатейливым и безыскусственным» (sans recherche et artifice). И так дело обстоит практически с каждой страницей «Опытов». До самой последней минуты своей жизни Монтень продолжал переписывать книгу. Только один этот факт, наряду с формой самого эссе, поднимает некоторые важные вопросы, на которых я хочу остановиться, прежде чем двигаться дальше.

В первую очередь, что такое эссе? Луис Коста Лима говорит о «незаконченности» как об одной из главных характеристик эссе. Выражаясь более техническим языком, он определяет эссе как жанр, который занимает «промежуточное положение между дискурсом, для которого форма является принципиальной (поэтический или вымышленный дискурс), и тем, для которого вопросы смысла имеют первостепенное значение, т. е. прежде всего философским дискурсом». Таким образом, эссе является «в меньшей степени средством распространения идей и в большей — средством постановки вопросов»[56].

Монтень приходит к эссе из личных побуждений. Должно быть, он оглянулся по сторонам и понял, что ни один из существующих литературных жанров не сможет сослужить ему достойную службу. Если чье-то тело имеет необычную форму, его сложно одеть в одежду из обычного магазина; нужна одежда на заказ. Точно так же и с личностью Монтеня, которая была настолько необычной, что ей требовалась такая литературная форма, которая бы полностью принадлежала только ей, то есть индивидуальный жанр. Вот так «Опыты» появились на свет — как попытка приспособиться к работе необычного ума: «Если б моя душа могла обрести устойчивость, попытки мои не были бы столь робкими и я был бы решительнее [je ne m’essaierois pas, je me resoudrois], но она все еще пребывает в учении и еще не прошла положенного ей искуса [en apprentissage et en espreuve]»[57]. Дональд Фрейм перевел фразу «je ne m’essaierois pas, je me resoudrois» еще более резко: «Я бы занимался не написанием эссе, я бы занимался принятием решений». Эссе противостоит резолюциям, оно — враг твердых решений.

В определенном смысле эссе является нереальным жанром. Оно стремится уловить не сами вещи, даже не вещи в их изменении, но само изменение: «И я не рисую его [предмет] пребывающим в неподвижности. Я рисую его в движении, и не в движении от возраста к возрасту или, как говорят в народе, от семилетия к семилетию, но от одного дня к другому, от минуты к минуте [de jour en jour, de minute en minute]». Такое нельзя вначале прожить, а потом записать, поскольку отсрочка поставила бы под угрозу само намерение, потому что память — самый неверный из слуг. Написанием эссе лучше всего заниматься параллельно с проживанием жизни; в идеале жизнь и писательский труд должны быть едины. Монтень слишком хорошо это знал: «Нужно помнить о том, что мое повествование относится к определенному часу [Il fault accommoder mon histoire à l’heure]»[58]. Если ждать слишком долго, то уловить мы сможем не жизнь, а лишь пепел времени. Отложенный писательский труд превращается в бесполезный.