Умница, красавица

Любил ли он Соню?.. Для этого ему нужно было прежде ответить на вопрос, что такое любовь, а Алексей Юрьевич предпочитал не думать о пустых вещах, а правильно организовать свою жизнь. А этой ночью правильная организация означала примирение и его возвращение в супружескую постель.

…Но отчего-то их примирение этой ночью, торопливое, с закрытыми глазами и сжатыми губами, не примирило их, а, наоборот, еще больше отдалило друг от друга. Словно ярким светом высветилось между ними что-то невозможное.

Алексей Юрьевич сделал Соне больно. От боли она вцепилась зубами в подушку, и, когда все закончилось, на подушке отпечаталась смешная рожица – два мокрых глаза и след от зубов… Такую свою внезапную изнеженность Соня отнесла на счет беременности – пусть она была еще незаметной, но она все же БЫЛА, и беременности были не показаны Сонины рефлекторное нежелание и рефлекторная нелюбовь.

Соня была уверена, что поступила правильно, вот только почему-то лежала с закрытыми глазами, будто она не рядом с мужем, а в другой галактике и между ними много-много световых лет. И почему-то Алексей Юрьевич, не самый тонкий человек на свете, не самый чувствительный, встал потихонечку в своей другой галактике и ушел от Сони в кабинет, без объяснений.

…Алексей Юрьевич был, конечно, не самый тонкий человек на свете, но и не такое тупоголовое существо, чтобы его можно было обмануть отданным ему на десять минут Сони-ным не любящим его телом. А Соня думала, что ТАКОЕ?..

Соня спала одна и видела сон. Смотрела свой сон и плакала.

– Гадко так мучить нас, – неприязненно говорил ей Алексей Юрьевич.

– Гадко, гадко, нельзя отрубать нам хвост по кусочкам, – говорил Князев.

– А почему я? Почему я?! Сами рубите ваши хвосты. Брак – это выбор навсегда. Двое даны друг другу навсегда. Я не могу выбрать… А вдруг я выберу неправильно? У меня может быть десять браков, но хотя бы один должен быть настоящий, то есть навсегда. Иначе я стану плохой.

Во сне они оба любили ее, ничего более трагического не могло быть – они оба любили ее, не физически, а просто любили… А она говорила:

– Ну зачем вам я, полюбите кого-нибудь другого, другие не хуже… А может быть, вы полюбите друг друга?..

Князев полночи просидел в машине под Сониными окнами. Телефон конечно же не отвечал, окна были темны, и часа в три Князев так зло и резко нажал на газ, что на визг тормозов из подъезда высунулся охранник, вдохнул запах паленой резины и подумал: «Нет у этих новых русских ни стыда ни совести». А Князев вылетел с Таврической улицы, а затем и из Питера на максимальной скорости, которую только способен развить «ягуар», когда его хозяин оставляет позади себя унижение под темными окнами, любимую женщину, всех обманутых мужей на свете и от километра к километру твердит: «Завтра, завтра, завтра». Она же сказала, что прилетит завтра.

А назавтра Сонин телефон не отвечал, и все воскресенье Князев провел в Шереметьево. Сидел в нижнем баре, засыпал за столом, бросался к каждому питерскому рейсу, пугая народ своей горячностью в сочетании с разбитым лицом, опять спускался вниз… К концу дня он стал любимым бомжом нижнего бара, а Соня так и не приехала.

Под вечер, когда оставалось еще два рейса из Питера, она наконец позвонила.

– Что случилось?! – крикнул в телефон Князев. – Ты заболела, попала в больницу?..

Соня в ответ тоненько сказала несколько слов, и он стремительно нажал на сброс. Сразу же стер номер ее телефона. Глупо, как будто он не помнил его наизусть.

Нет, не глупо – потом когда-нибудь забудет, и все, нет ее телефона. И больше он никогда ей не позвонит – все. И дома у него, как у любого хирурга, так много алкоголя, что можно открывать Duty Free.

Когда Князев выезжал из аэропорта, позвонила Барби. В клинике она больше не бывала, но иногда позванивала, совершенно невинно, поболтать, узнать, как дела.

– Алешечка, а почему у тебя такой голос? – пропела Барби.

– Голос? Нормальный. В аварию попал. Нет, ничего, порезы.

– Порезы? Ой, я приеду, можно? Я же все-таки врач, почти. И вскоре он уже спал с Барби, просто спал.

…Ничего у него с Барби не вышло. Он и сам не знал, чего хочет – не то быть с ней подольше, стереть ею с себя отпечаток Сониного тела, не то поскорее принять ее как снотворное и заснуть.

Но не получилось ни так ни этак, и бедняжка Барби воззрилась на него с обидой и младенческим удивлением: что же это, она по всем правилам заводила волчок, а прежде безотказный механизм не функционировал!..

– Спи, я понимаю, у тебя был тяжелый день, авария, – мило сказала она, но Князеву отчего-то вдруг стало очень важно пересилить себя, прекратить эти бесплодные мучения, и, снова повернувшись к Барби, он все-таки доказал себе, что никакого тяжелого дня, никакой аварии, НИЧЕГО не было, что ВСЕ В ПОРЯДКЕ. И отвернулся, уткнулся в подушку, как вчера Соня.

Барби повеселела, залепетала что-то по-детски, как всегда после любви. Все-таки она взяла верх над этой питерской черной галкой, этой сучкой, отбирающей чужое. Теперь ее очередь смотреть как обиженный ребенок. Любовь – это война, и каждый за себя – приблизительно так думала Барби.