Умное Небо

Меня не покидало ликующее чувство точности происходящего, точности времени и места: Рублевский музей, рубеж XX и XXI вв.

Андроников монастырь, переживший перипетии века, — здесь был пересыльный лагерь, полное запустение, прежде чем он стал музеем древнерусской живописи, — разместил у себя 69 икон сестры Иоанны (в процессе подготовки выставки их было атрибутировано более ста), графические листы, акварели, подготовительные рисунки. В контексте музея, где экспонируются шедевры древнего искусства, иконы Юлии Николаевны, с ее дерзновением поиска Первообраза, смелыми композиционными решениями, новой иконографией, свидетельствуют о том, что традиция имеет движение, не исчерпываясь копированием древнего, когда за образец берется определенный век и школа; Ю..Н., в ее дерзновении человека, ищущего прежде всего и только — Царствия Божиего, идя на риск доверия Духу, достигает невероятной глубины и правды, являя реальность вечности в зримых образах столь конкретно, что достоверность эта не оставляла никакой возможности сомнениям, унынию — хотя век, прожитый ею (1898–1988) во всей полноте страдания, разделенного с теми, кому выпало в этом веке жить, оптимизма не вызывает...

 «Умолкает ныне всякое уныние и страх отчаяния исчезает»,  —  мама о. Александра Елена Семеновна Мень когда-то написала мне эти слова из молитвы, которую она любила повторять наизусть. На фоне вечности только и возможно было сохранить, при полном приятии страдания, дух надежно-постоянной внутренней радости, которая лучилась вовне.

И наоборот, по слову Ю. Н.: «Здурово живешь — икону не напишешь!»

Она жила, дышала свободно в действительности иконы, найдя в ней свой голос, голос иконописца ХХ столетия — соотносясь не столько с привычным XV веком, сколько идя в самую рань христианства: в катакомбы, к мозаикам. В каком-то смысле она свой век — опередила.

«Христианство, друзья мои, только начинается», — ясно в памяти звучат слова отца Александра Меня.

Икона «Призвание апостолов Андрея и Иоанна» возникла как ясный образ этого события, когда Ю. Н. начала учить Евангелие от Иоанна наизусть. Удивительная икона эта была на выставке, поражая своей светоносностью и живостью образа Христа и будущих Его учеников («Равви — где живешь? — Пойдите и увидите» — именно этот поворот головы и приглашение, — не останавливаясь, следовать за Ним).

Мой знакомый художник-иконописец невольно услышал, как одна посетительница выставки говорила другой: «Нет, ну как новгородцы я писать — могу. Как Феофан Грек — могу. В стиле Тверской школы — могу. Как Рублев — могу. Но как Рейтлингер — я не могу!»

Написанные, как выразился на открытии ее выставки директор музея, «в период развитого социализма» (что не могло не сказаться на материалах, которыми пользовалась в эпоху тотального дефицита художница — зубной порошок вместо мела для левкаса, ДСП, фанерки в качестве доски, — и это уже сейчас ставит проблему сохранности некоторых икон, левкас сыплется, доска слоится, не везде икона писалась с паволокой), — они свидетельствуют о динамизме, возможности творчества в иконографической традиции.

Как обетование надежды, когда заря двадцатого века только занималась, миру вновь засияли лики, писанные в рублевскую эпоху и ранее, а с рублевской Троицы снят был оклад, расчищены поздние записи, долго скрывавшие светоносные краски кисти преп. Андрея. Новое явление древнерусской иконы произошло в канун больших испытаний веры, незадолго до революции, уничтожившей почти сразу вслед за этим открытием невероятное количество икон, написанных за все время существования здесь христианства (рассказывали мне, как в Каргополе учащиеся профтехучилища молотками оббивали иконы старого северного письма, а доски практично пускали на табуретки).

И в долгой ночи тотального атеизма, давящей громады тоталитарного государства эти «свечечки» — как называл иконы Ю. Н. отец Сергий Булгаков — домашние иконки, во множестве подаренные людям, знакомым и, в большинстве, ей незнакомым, наполнили нашу землю — с теми, кто уехал, они переправились в Америку, Канаду, — невозможно, наверное, учесть все (недавно в новодеревенском доме, где когда-то снимала комнату М. В. Тепнина, я увидела — светом в сердце! — Спаса в красном углу, спросила хозяев: что это за икона? Осталась, ответили мне, еще от времени, когда жила тут Мария Витальевна, заходил отец Александр; мы очень этот образ любим... кто писал — не знаем...)

Иконы она посылала по почте в конфетных коробках, в коробках от макарон. Называла их в письмах (которые, конечно, перлюстрировались) иносказательно — подарками.

Когда надвигалась слепота, Ю. Н. продолжала писать исполненные светом иконы, до последней возможности видеть. Будто открывался ей, в обступавшей темноте и тумане, — незримый свет. Она могла его отразить, явить — всею своей немощью, — казалось, что ее иконы писаны Духом, одним духом, — неудержимо, как бы даже поспешно, без кропотливой заботы о деталях, ровности линий, — но очень точно, смело, во всей беззащитности риска — полного доверия Богу.