Умножающий печаль

— Пройдут годы, пыль забвения покроет благородной патиной непривлекательные подробности нашей жизни. Лихие писаки и бойкие киношники сложат про наши пакости героические саги и возвышенные легенды — и к потомкам мы придем не как разбойные лихоимцы. А как античные герои. Просто нужно потерпеть, подождать, дожить…

Александр Серебровский: рождение

Я очень устал. Не сон, не явь. Тусклое полузабытье. Только боль соединяла меня с миром.

Мы двигались, как надлежит шествовать царской процессии. Узкую тропу впереди топтал на своем осле Пан, усевшись, как обычно, задом наперед. За ним, с мукой передвигая опухшие разбитые ноги, брел я. И мне казалось, что путь в ночной тьме освещают нам мои размозженные, растерзанные уши. А чуть поодаль — мои верные псы. Они боялись и от тоски тихо выли, но не разбегались, не бросали меня.

Не было за мной подданного мне народа. Мои люди были немы, глухи и слепы.

И сердца их бесчувственны. Они все были где-то далеко, по другую сторону моей муки.

Только псы — нюхом? быстрым собачьим умом? невесомой звериной душой? — опознавали в униженном и разрушенном рабе, скованном страшной золотой колодкой, своего царя.

Они помнили меня.

Они верили мне.

Они любили меня?

А Пан, попивая из меха красное парфянское вино, утешал меня:

— Не кляни жизнь, Мидас! Она прекрасна и в страдании. К сожалению, она очень коротка…

Его осел поднял дугой хвост и вывалил на кремнистую тропу дымящиеся комья навоза. У меня не было сил обходить их, и я ступал босыми израненными ногами в горячее зловонное месиво, и не успевал снова шагнуть, как навоз твердел, застывал, круглился в тяжелые золотые яблоки.

— А если жизнь невыносима, Пан? — спросил я из последних сил.

— Не говори так, Мидас! И у царей жизнь бывает горька, но только горьким лекарством исцеляют тяжелую хворь…

Оглушительно громыхнул гром, и ночное небо разъяла пополам длинная серебристо-синяя молния. Пан опасливо взглянул наверх, вздохнул:

— Я надеюсь, что мой властитель Дионис и божественный брат его Аполлон утомились долгим и ярким празднеством. Я верю — они сладко и беспечно отдыхают. Когда они узнают о моем самовольстве…

Он не закончил фразу, крякнул и покрутил досадливо головой.

— Чего тебе тревожиться, Пан? Ты же бессмертен…

Пан гулко захохотал — сотрясался его толстый лохматый живот, перекатывались под лоснящейся кожей мощные мышцы.

— Бессмертны только боги! Нам в утешение они дали бесценный дар — короткий людской век. Ослепительно быстрый миг между сумерками рождения и тьмой смерти. Звенящая радостью радуга — мостик из теплой мглы материнской утробы в холодную черноту могилы. Поверь мне, Мидас, в мире, кроме этого, ничего нет…

Когда мы дошли до берега Пактола, священной реки, к воде обещанного мне Паном спасения, высокие звезды в небе прозвонили Час Тавроса.

— Миг мрака, Пан, пик ночи наступил, — сказал я.

— За этим пределом кончается власть темноты, — сказал Пан.

— Роковой страшный час — сейчас умирают старики и больные, — вздохнул я.

— Но в сладкой судороге наслаждения сейчас зачинают детей — гениев и героев, — усмехнулся Пан.

— К спящим приходят самые тяжелые кошмары…

— А к музыкантам и поэтам являются и ласкают их музы…

— Пан, в этот час я велел поднимать на казнь осужденных…

— Зато искателей и путников поднимает в этот час надежда, — качал громадной кудряво-патлатой головой Пан.

Выцветала густая синева ночи, невнятно лепетал на берегу тростник, с шелестом и мокрым шорохом мчалась вода по камням, где-то близко закричала птица. Пан положил мне теплую руку на плечо:

— Плыви…

— Я утону в своем золотом рубище. Оно непосильно мне…

— Доверься, Мидас, я не обману тебя… Плыви… — И легонько толкнул меня в спину.

Пустота падения. И удара о воду я не ощутил, и холода не почувствовал, и страх исчез — я долго опускался сквозь густую и теплую воду, плавно, легко, и движения мои были свободны, как во сне.

И это было чудо — я видел сон во сне.

А пришедшие после долгой мучительной неволи легкость, гибкость, свобода были так прекрасны, что я решил остаться здесь навсегда. Но когда уперся ногами в мягкое песчаное дно, где-то высоко вверху воду прорезал косой острый луч солнца, и мир вокруг вспыхнул буйством невиданной красоты, я увидел обещанную Паном радугу между рождением и смертью, оттолкнулся от тверди и быстро поплыл к свету.

Вынырнул, тряхнул головой, не ощутил саднящей, острой, мозжащей боли в ушах и увидел рассвет, и мокрый мягкий хитон холодил мне плечи, и услышал счастливый заливистый лай скачущих по берегу моих псов, а медленно удаляющийся вверх по тропе Пан кричал мне, что свобода — это и есть жизнь, но я быстро плыл по течению и звал его в слезах:

— Пан, не покидай меня! Ты спас меня! Останься…

А он, задержавшись перед скалой на повороте, крикнул:

— Мидас, я нарушил волю богов! Ты-то эту компанию знаешь! И гнев их будет ужасен… Больше, дружище, мы не увидимся никогда…

И ветер трепал и таскал, как тряпку, его крик — никогда… никогда… никогда!..

— Подожди, Пан! Подожди еще миг!.. Я должен…