Умри, а держись! Штрафбат на Курской дуге

Правда, это не помешало Демьяну сразу же записать взводного в сухари и зануды. А причины у него для этого были самые веские. Постепенно начав оглядываться вокруг, оценивая, вникая в подробности своего нового, искупительного бытия, он стал замечать, что не все так в этом бытии черно-бело, и суровое и предвзятое отношение старшего лейтенанта Коптюка к временному бойцу Гвоздеву является скорее исключением из повседневных порядков, с первых же шагов, круто, но четко, с проработкой деталей субординации, установленных взводным во вверенном ему подразделении.

V

Костяк взвода составили так называемые боевые – бывшие офицеры, загремевшие в штрафбат непосредственно с передовой или из тыловых частей. Причины, по которым они были отправлены на искупительную перековку, разнились порой как небо и земля, однако объединяло их одно – никто из них не переступил запретную черту, прочерченную приказом № 270 еще в августе 41-го.

Этой чертой являлась линия фронта, которая нередко превращалась в петлю, затягивавшуюся на шее не только солдат и офицеров, а порой целых частей и соединений, и даже армий. Эти мертвые петли кружились над фронтами первые два года войны, затягивая в свои кровавые воронки ужаса, смерти, плена десятки, сотни тысяч людей.

Кому-то удавалось чудом спастись, выкарабкаться из жутких омутов. Бежали из плена, всеми правдами и неправдами пробирались обратно к линии фронта, попадали к своим. И тогда начиналась другая чехарда, изматывающая, беспросветная: просеивание сквозь решето заградотрядов и спецчастей «энкавэдэшников» по охране тыла, методично утюжившими прифронтовую полосу, а потом – через сито госбезопасности, армейских и фронтовых комиссий и трибуналов. На этих сразу ставили клеймо «окруженца», не особо вникая в незамысловатые, сбивчивые истории. Доверия к тем, кто вернулся с той стороны линии фронта, не было никакого, по разным причинам.

Во-первых, немцы сбавлять обороты не собирались и диверсионную работу вели со свойственной им педантичностью и упорством. Кого-то в плену действительно перевербовывали и, натаскав на подрывную и диверсионную деятельность, забрасывали обратно, к своим. Такими оборотнями, действовавшими поодиночке и группами, были наводнены те места, где, вследствие стремительного наступления или, наоборот, спешного отступления, над подразделениями нависала угроза быть взятыми противником в кольцо.

Единая система обороны распадалась на локальные, разрозненные, хаотично ведущиеся бои. Линия фронта оказывалась растянута или вообще разорвана, и в эти бреши устремлялись не только те, кто с оружием в руках прорывался к своим, но и всякая нечисть. Одеты они были в новенькую униформу бойцов Рабоче-Крестьянской Красной Армии, с изготовленными в абвере красноармейскими книжками, но нутро под красноармейскими гимнастерками и офицерским портупеями было упрятано фашистское, волчье. Этих гадов и ловили, выуживали в потоках выходящих из окружения фильтры спецподразделений. Поэтому всех, кто пришел с той стороны, встречали предвзято, как потенциальных предателей и диверсантов, а уже потом надо было доказать обратное. Если получится. Выстраивался этот принцип презумпции виновности поневоле на психологическом уровне, и преодолеть его было очень сложно.

Во-вторых, на передовой и в тылу к весне 43-го года уже сформировалось стойкое отрицательное отношение к тем, кто смог вырваться из окружения, а тем более, бежал из плена. Это было почти безоговорочное осуждение.

Оно начало внедряться в сознание бойцов еще в начале войны, сразу после появления приказа № 270 от 1 августа 1941 года, который приравнивал сдачу в плен к измене Родине. Формировалось это отношение постепенно, исключительно за счет настойчивых, бесконечных речей и бесед политработников с личным составом. Причем личный состав эти стращающие разговоры комиссаров поначалу не воспринимал вовсе, оставаясь при своем, особом мнении: что вот, мол, командиры умные тут о родине рассуждать, а когда тыща народу из-за их же бестолковости к фашисту попадет, и немец ствол тебе в лоб наставит, так комиссар не прибежит тебя грудью своей заслонить, и самому придется как-то выкручиваться.

VI

К осени 42-го на фронте многое начало меняться, и в сознании рядового и сержантского состава РККА, и в головах командиров. То ли устал русский солдат бояться, то ли немец перестал казаться такой уж ужасной силищей, которой и навалять нельзя. Что-то, что было и раньше, но тонуло в захлестывающем море животного страха и паники, теперь прорастало более массово в душах бойцов, выпрастывалось сквозь кровь, грязь, смерть, вопреки повседневному ужасу войны, который никуда не девался, а прятался за спиной каждого и, при первой же возможности, принимался давить своими литыми, бронированными лапами.