Умри, ведьма!

С козами они управились на удивление быстро. Десси обнимала каждую за шею, почесывала ей лобик и промеж рогов, приговаривала что-то ласковое, и рогатые бандитки тут же вытягивались в струнку, не сводя с лесной девицы влюбленных янтарно-желтых глаз. Ни одна ногой не дернула.

На пороге дома сестер поджидал Март. Радка с полным подойником сразу шмыгнула на кухню, а Десси кивнула мужу матери, будто старому приятелю, и сказала:

— Так я в зимней избе поживу пока.

И, не дожидаясь ответа, побрела на нежилую половину.

Март не сдвинулся с места, лишь посмотрел ей вслед и выговорил с ненавистью:

— Рожачка!

Десси остановилась, обернулась, держась за дверную ручку. (Только сейчас Радка увидела, что сестра еле стоит на ногах от усталости.)

Десси ответила отчиму тихо, без угрозы, будто совет давала:

— А ты поостерегись. В спину ведь говоришь — не в лицо…

Глава 2

Десси проснулась за полдень и, не открывая еще глаз, потянулась по старой привычке проверить — тут ли еще Клайм или улизнул потихоньку. Уперлась ладонью в доски и вспомнила наконец, где она и что она.

Обругала себя дурищей несусветной, велела себе не реветь, перевернулась на спину и стала слушать незнакомые звуки. По-иному, не так, как в крепости, хлопали двери, по-иному скрипел ворот колодца. На летней половине шебуршала кочерга, и это тоже было чудно. Чудно, что не она, Десси, стоит сейчас у печного устья и выгребает золу.

Впрочем, если подумать как следует, так это ее, Дессин, единственный прибыток с самой весны. Больше не придется вскакивать ни свет ни заря, чтоб накормить дюжину, а то и больше прожорливых мужиков. Караульщики обожали завалиться поутру всей командой в десятников дом и потребовать у десятниковой дочки угощения. Знаки внимания оказывали, понимаешь ли, прорвы ненасытные! А то им было невдомек, что как насмотришься на их грязные лапы да жующие челюсти, целоваться уже вовек не захочется.

По закрытому ставню что-то снаружи застучало, заскребло. Десси выскользнула из-под одеяла (раздеться она с утра поленилась), распахнула ставни и отшатнулась. В окно нахально — будто к себе домой возвращался — влетел огромный аспидно-черный ворон. Уселся на матицу и искоса глянул на шеламку.

— Ты к добру или к худу? — спросила она.

Ворон не шелохнулся. Сердце Десси подпрыгнуло к самому горлу.

— Клайм, это ты?

Опять тишина.

«Ладно. Значит, просто ворон. Чокнутый ворон, что тут такого?»

Десси порылась в карманах юбки — думала найти монетку, но обрела лишь кусок сухаря, который положила на окошко:

— Вот, откушай, не взыщи. Чем богаты, тем и рады.

Ворон презрительно взъерошил перья и, не удостоив сухарик взглядом, мягко спланировал с матицы на подоконник, а оттуда — назад, в синее небо.

Десси выглянула в окно. Отчим с матерью, как назло, трудились на огороде. Увидев Дессиного гостя, отчим потянулся было за комом земли, но потом раздумал и просто проводил птицу взглядом. Ну все. Теперь разговоров на три дня хватит.

Десси повытряхнула из волос и одежды сено, поспешно спустилась вниз и, кивнув матери, углубилась в заросли сорняков на морковной грядке. Отчим таскал воду из дождевых бочек и, проходя мимо падчерицы, не упускал случая поворчать:

— Ворон-то на дворе — к несчастью, мне дед еще говорил… Приютили ее, гулену, будто путную, так она всю нечисть шеламскую за собой притащила… Скоро небось водяницы в бочках поселятся, в баньке кикимора париться будет… Ну что смотришь, рожачка бесстыжая, не терпится ночью во дворе с нежитью всякой голышом поскакать?..

«Чрево шеламское, да он тоже свихнулся! — подумала Десси, трудясь над грядкой с вдохновением дождевого червя. — Уже всех добрых хозяев помянул да половину из них в гости зазвал. Любому из наших и вдесятеро меньшее не простилось бы. А здешних Шелам, видать, и за людей не считает — оттого они и могут что угодно говорить».

Поймала предостерегающий взгляд матери и кивнула.

«Смолчу, смолчу. Меня здесь вовсе нет — видимость одна. Твой муж, твой дом, делай что хочешь. Одного не могу в толк взять — зачем тебе понадобился этот хмырь? Каково тебе с таким жить — это после отца-то?!»

* * *

Отец с матерью раньше крепко друг друга любили. Десси когда-то это было очень важно, и она отца допрашивала с пристрастием. Тот плевался от «бабьих разговоров», но рассказывал, что было и как — куда денешься?

Они, отец с матерью, Дон и Ода, вместе росли, делили игрушки, дрались, мирились, потом подглядывали друг за дружкой: летом — у реки, зимой — на гаданьях. А потом увидели друг друга наново, и все у них пошло, как испокон веку заведено: гляделки, оклики, руки.

Одно лишь висело над ними темной тучей — Ода была единственная дочка и наследница семейного добра, а у Дона в доме подрастали еще двое братьев и сестра.

И когда Дон и Ода впервые поцеловались в выстуженных сенях, девушка зашептала горько:

— Не отдадут ведь меня, голубчик!

А он ответил спокойно:

— В примаки пойду.

И Одины щеки заполыхали от смущения и счастья, потому что большего доказательства любви измыслить было невозможно.