Умру лейтенантом

Полеты в этот день проводились во вторую смену, с пятнадцати часов. В половину неба разбежались над аэродромом мощные кучевые облака. Причудливое нагромождение будто циклопической пены, казалось, замерло в небе. Надо было долго вглядываться в призрачные очертания невесомых воздушных замков, чтобы заметить — облака медленно-медленно сближаются, растут, вспухают, как бы дышат.

В пятнадцать двадцать я взлетел.

Установил заданный режим набора высоты и сразу полез вверх.

Минутная стрелка на штурманских часах не обернулась и на два оборота, как машина вошла в белую полупрозрачную пелену, солнце исчезло, на лобовом стекле появились расплывающиеся капли.

Авиагоризонт, — сказал я себе и сосредоточил внимание на самолетном силуэтике, мягко покачивавшемся в приборе. Проверил скорость — нормально.

Машина вырвалась к солнцу: первый слой облаков кончился. Он оказался не толстым и не плотным, я не столько пробил, сколько сходу проткнул облака. А упражнение называлось: «Полет на пробивание облачности вверх и заход на посадку при помощи радиосредств, с последующим пробиванием облачности вниз».

Новые облака должны были вот-вот принять машину в свои объятья. Высотомер показывал три тысячи семьсот метров, когда я уперся взглядом в авиагоризонт: новые облака были вот, совсем рядом.

Подбросило, качнуло и сразу в кабине сделалось пасмурно. Вдоль остекления протянулись сероватые, стремительные космы, мир вроде бы остановился — кругом белое все, все белое и… ничего больше — одна белизна.

Машина набирала высоту.

Семь тысяч метров, семь тысяч триста, семь восемьсот.

Воздушная скорость росла, а приборную я соблюдал строго заданную. Поясню для нелетающих: воздушная скорость уносит самолет от цели, а приборная не дает машине упасть. С высотой они, эти скорости, заметно разнятся.

Трудяга-«мигарек» уже вылез на девять тысяч шестьсот метров, а конца края, вроде, и не предвиделось. Облака обложили меня вглухую. Никакого просвета, нигде и малой голубизны не видать.

Вспомнил Левицкую — старший лейтенант, начальник нашей крошечной аэродромной метеостанции — она не только «обеспечивала» полк погодой, но еще дважды в году — весной и поздней осенью — принимала у всего летного состава зачеты по метеорологии. На экзаменах она бывала строга и бескомпромиссна, она вполне рассчитывалась тут с нами за шуточки в свой адрес, за попытки видеть в ней женщину, а не только офицера, кстати, женщину довольно привлекательную. Так вот, Левицкая учила нас: летняя мощно-кучевая облачность, развиваясь во второй половине дня при условии сильного нагрева почвы, редко превышает своей верхней кромкой высоту в восемь-девять тысяч метров.

Кажется, мне достался по Левицкой именно редкий случай. Ну, что ж, даже интересно.

Нажимаю на кнопку включения передатчика и на всякий «пожар», чтобы потом не начитывали и не ругали, докладываю земле:

— Я «Мак-четвертый», высота девять восемьсот, продолжаю пробивать облачность по прямой. Как поняли? Прием.

— «Мак-четвертый», — мгновенно откликнулась земля, — повтори-ка высоту!

— Десять ровно, — сказал я, для верности еще раз взглянув на высотомер. — Облачность пока не кончается.

— Внимательно следи за приборами, — чуть помедлив, ответила земля, — и докладывай высоту. Понял?

Как было велено, я следил за приборами и докладывал высоту. Вот уже двенадцать тысяч метров, а облака не кончаются.

— «Мак-четвертый», как обстановка, — во второй раз запрашивает земля, и, хотя голос руководителя полетов звучал вроде обычно, я все-таки ощущал — а Батя волнуется: больно старательно он выговаривал слова и паузы затягивал.

А что я мог доложить нового, успокоительного? Высота перевалила тринадцатый километр, вокруг все белым-бело. Вертикальная скорость начала уменьшаться, на отклонение рулей машина реагировала теперь вроде в задумчивости, с запозданием, будто мыслила: или слушаться, или плюнуть?

Странные мысли приходят в полете, когда возникает вот такая — непредвиденная ситуация: от меня ничего не зависит, пробиваю облака, сохраняю заданный режим полета и… и все… остальное во власти облаков и машины, если, конечно, земля не прикажет развернуться вслепую и снижаться по приборам. Земля, однако, помалкивала. Совещались, небось: верить мне или не верить — по науке такой облачности не бывает.

— «Мак-четвертый», какая высота?

— Четырнадцать пятьсот, — сказал я, — сейчас побью мировой рекорд Коккинаки. — Действительно, когда-то, очень давно, еще в 1930-е годы Владимир Константинович Коккинаки поднялся на 14575 метров, тогда это был самолетный потолок мира.

— Не болтай, Коккинаки! — по-домашнему усмехнулся Батя и казенным голосом велел: — Внимательно следи за приборной скоростью.

— Понял, слежу.