Умытые кровью. Книга I. Поганое семя

В первых числах ноября, когда холодный моросящий дождь сменился мокрыми хлопьями снега, по окопам поползли разноречивые слухи об октябрьском перевороте. Полковой адъютант Чижик, напившись до безобразия, божился, будто бы Временное правительство дало деру в Америку, а Керенского поймали распоясавшиеся матросы и, публично изнасиловав, вымазали дегтем, словно гулящую девку.

Экий вздор, чего только не наболтаешь после кружки неразбавленного спирта! Временное правительство никуда не уезжало – арестованных министров большевики, не мешкая, утопили в Неве, Керенский в добром здравии воодушевлял войска на фронте. А что касается сексуальных домогательств, то изнасилована была часть женщин из ударного батальона. Причем с таким революционным задором, что одна из них покончила жизнь самоубийством.

Самим же большевикам вооруженный переворот и, в особенности штурм Зимнего, дался малой кровью. Салаги-юнкера, женщины-ударницы и безногие инвалиды-«георгиевцы», защищавшие дворец, – оборона несерьезная. Правда, были потери и среди бойцов революции. Кое-кто утонул в вине во время вакханалии в погребах дворца, некоторые упились до смерти, а один пьяненький военмор, поскользнувшись на заблеванной Иорданской лестнице, сломал себе шею.

Однако в целом все прошло гладко. По распоряжению главбалтийца Дыбенко в Неву вошли одиннадцать кораблей, среди которых была и «Аврора». Крейсер революции палил по Зимнему «пробойными», предназначенными для чистки ствола зарядами и изредка шрапнелью. Десять тысяч моряков подметали клешами питерские мостовые. Вместе с красногвардейцами они просачивались во дворец через окна, взрывали в покоях гранаты, хлестали винище и смертным боем били подвернувшихся юнкеров. Драли обшивку с мебели, бархатную – на портянки, кожаную – на сапоги. Ходили в штыковую на портреты офицеров в Военной галерее.

Старания военмора Дыбенко были оценены по заслугам. После переворота он сразу же попал в советское правительство. Народным комиссаром по морским делам. В Совнаркоме нашлось местечко и для его подружки Шурочки Коллонтай. Ей, как необычайно отзывчивой женщине, был доверен пост наркома государственного призрения. Все случилось словно в волшебной сказке – Он, Она и Революция. Запись брака П. Дыбенко и А. Коллонтай открыла книгу актов гражданского состояния юной советской республики.

Правда, Она уж слишком любила уютный полумрак матросских кубриков, а Он – прокуренный гвалт портовых кабаков. Главной прелестью любви они почитали ее свободу. Разводом народных комиссаров начались все советские разводы. Не время для буржуазных сантиментов, пролетарская революция, о которой так много говорили большевики, свершилась!

Едва было получено официальное сообщение о захвате власти большевиками, фронт начал стремительно рушиться. С позиций снимались роты, батальоны, бывало, агитаторы уводили целые полки. Мутным, все сметающим на пути потоком толпы солдат катились по домам, разбивали склады, постреливали офицеров, захватывали поезда. Грабили, насиловали, убивали – чай, натерпелись, таперича наше время!

Первой в Новохоперском полку ушла с позиций шестая рота, в тот же день снялся весь второй батальон, а на следующее утро и Граевский дождался исторических перемен. Его солдаты под предводительством комитетских все как один снялись с позиций, кинулись толпой навстречу австрийцам и, побросав винтовки, начали брататься с недавним врагом.

– Войне капут, камрат!

– Них шизен[1], товарищ! Бей жидов!

– Официрен зинд хунден дрек[2], о, я, дерьмо собачье!

Все радостно орали, хлопали друг друга по спинам, пускали по кругу баклажки со спиртом. Тут же крутились агитаторы, читали по слогам Декреты о земле и мире. Скоро подтянулись солдаты с соседних участков, из патронных ящиков соорудили подобие трибуны, и начался стихийный митинг. Над местами вчерашних боев повис нестройный, разноязычный гомон, из прокуренных глоток ораторов неслись призывы бить официрен и двигать нах хауз[3], толпа ликовала, волновалась, словно бушующее море.

– Вот и все. – Граевскому вспомнился страшный оскал трудно умиравшего Клюева, он непроизвольно тронул грязный бинт на лбу, и губы его брезгливо дрогнули. – Дубье сиволапое! Наслушались большевистской брехни. – Скрежетнул зубами от бессильной злости, сплюнул и узкой, наспех вырытой траншеей прошел в офицерский блиндаж. Он до последнего момента все на что-то надеялся, никак не мог представить, что его солдаты, прошедшие с ним огонь и воду, вдруг превратятся в серое, тупое стадо, предадут его, родину, Клюева…

Граевский закурил и, бросившись на койку, уставился в бревенчатый потолок. На сердце было горько – четыре года жизни коту под хвост. Вся жизнь коту под хвост, ни славы, ни денег, ни семьи. Только позор, породистые вши да загноившаяся рана на лбу. И даже пули на него не нашлось. Он выплюнул окурок, зажег новую папиросу. А впрочем, как знать, вчера солдатики застрелили полкового адъютанта Чижика, неизвестно, кого сегодня…