Умытые кровью. Книга I. Поганое семя

В его сердце царила бесшабашная злость: судьба – индейка, жизнь – копейка. Расстреляв барабан, он сунул револьвер в кобуру и взялся за окопный кинжал, узкий, шилообразный, больше похожий на итальянский стилет. Такой острый, что, вонзаясь в глаз врага, непременно ударялся изнутри о черепную кость.

Скоро все было кончено. Самые удачливые из австрийцев, побросав винтовки, бежали к своим, – их счастье, в темноте не попасть. Другим повезло куда как меньше – их трупы, предварительно обшарив, разведчики уложили в качестве бруствера. Траншею взяли малой кровью. Двое наших сыграли в ящик, да поцарапано с десяток. Только у Граевского радости не было: понимал, что не победа это, так, временный успех. Как начнут австрийцы жарить из гаубиц да бомбометов, окоп превратится в братскую могилу. И самое главное, где оно, обещанное наступление? Где геройские батальоны Новохоперского полка? Мост взят, плацдарм для развертывания занят, только выходит, что это никому не нужно.

«Нет, фольварк брать – только людей зря губить». От смутной, пока еще не осознанной мысли Граевский вздрогнул, а в это время где-то у самых звезд, в черной вышине вырос резкий свистящий звук и разродился огненно-черным столбом, раскидавшим в стороны ракиты на берегу. Стреляла тяжелая пушка. Глянув на свет разрыва, поручик увидел розовую дымку и облегченно вздохнул: стреляли австрийские артиллеристы, которые, в отличие от немцев, били не очень-то точно. Однако второй снаряд угодил прямо в середину моста и превратил его в россыпь обугленных бревен. С плеском они упали в воду, а в небе вновь надсадно заревело, и мутная река вздыбилась фонтанами, закипела, окуталась облаками пара и шипящих брызг. Астрийцы били вслепую по возможным местам переправ.

«Кучно кладут, сволочи, пристрелялись». Прищурившись, Граевский наблюдал, как вырастают огромные, багрово-пенные столбы, и на душе у него было пусто, понимал – скоро все кончится. За Бога, царя и отечество. Впереди две линии вражеских траншей – рогатки с сетчатой проволокой, пулеметные гнезда и не менее двух батальонов пехоты, сзади взорванный мост и пристрелянная река. Сперва пустят в дело шрапнель, затем бомбометы, ну а уж потом, под сполохи ракет, пойдет в атаку пехота. Горе побежденным.

Он не успел докурить, как с австрийской стороны действительно ударили шрапнелью, и над окопом стали вырастать чудовищные, космато-огненные кусты. Тут же в дело вступили бомбометы, да так плотно, что головы не поднять, и стоны раненых утонули в грохоте разрывов. Потом вдруг все стихло, в небо, наискось к реке, взвились белые ракеты, и на минуту стало светло, будто из-за горизонта выглянуло солнце. Когда наступила темнота, австрийцы поднялись из окопов и пошли в атаку, густыми цепями.

– Зацепин, к пулемету. – Граевский едва не оглох от собственного крика и, услышав в ответ, что «их благородие убиты наповал», сам прильнул к смертоносной машинке. «Шварцлозе» задрожал, словно от дьявольского бешенства, и начал торопливо изрыгать свинец и пороховую вонь. Слева, из предмостового укрепления, ему отозвались пулеметы Трепова, вразнобой заговорили трехлинейки и трофейные «манлихеровки» – патронов к ним было в избытке. В гнойном свете луны было видно, как редели наступающие цепи, движение их замедлилось. Наконец австрийцы развернулись и побежали к своим окопам. Атака захлебнулась.

– Ленту, – обернувшись, яростно закричал Граевский, а в это время ночь осветилась далекими зарницами. Покатился громовой грохот, и верстах в десяти вверх по течению на вражеских позициях расцвели огненные цветы – целые клумбы. Ракеты дюжинами пробуравили небо, загудел рассекаемый воздух, и вновь вздрогнула земля от тяжелых разрывов. Наша артиллерия утюжила австрийские окопы.

«Ну, конечно же, наступление». Граевский сразу забыл про пулемет. Давешняя неосознанная мысль стала вполне конкретной и ощущалась как острая, глубоко засевшая в мозгу заноза: конечно же, это наступление. Конечно же, там, где и должно быть, – в десяти верстах вверх по течению. А его сделали козлом отпущения, и теперь он никому не нужен – мавр сделал свое дело. Впрочем, он здесь не один, с ним еще триста с лишним козлов, целое стадо. Агнцы, отданные на заклание…

«Хрен тебе». В который уже раз Граевскому вспомнился затылок начштаба, и, затянувшись так, что затрещал табак в папиросе, он понял, что хочет жить – вопреки всему. На него вдруг надвинулось далекое жаркое лето как раз накануне русско-японской войны. Он тогда гостил у своего дяди, Ефрема Назаровича, после смерти брата взявшего на себя заботу о воспитании племянника. В просторном генеральском поместье все было как обычно – сновали слуги в красных с черными полосами жилетах, на обед собирались по звуку гонга, а чай пили в беседке под старыми липами.