Умытые кровью. Книга I. Поганое семя

– Пойдемте-ка и мы к дому. – Поднявшись, генерал предложил супруге руку и оглянулся на Граевского. – Надеюсь, голубчик, в шахматы ты играешь лучше, чем некоторые флотоводцы.

В его серых глазах таилась усмешка.

Погода между тем испортилась. Подул порывистый ветер, небо на глазах затягивали тучи. Зашумели кронами деревья, в воздух взметнулись фонтанчики песка – похоже, контр-адмирал не ошибся.

Дома тетушка сразу же ушла к себе – сказывалось нездоровье. Генерал приказал зажечь в гостиной свечи и увлек Граевского в шахматную баталию. Ольга, устроившись за роялем, наигрывала что-то жалостливое, Варвара раскладывала пасьянс. За окнами вдруг полыхнуло, высветился огненный зигзаг, и совсем рядом ударило будто из пушки – надрывно, тяжело, так что стекла задрожали в рамах.

– Обожаю грозу, сразу такая свежесть. – Бросив карты, Варвара поднялась и подошла к окну. – Вот только грома боюсь. Пожалуй, нынче будет не уснуть.

Она поцеловала генерала в щеку и пошла к себе, по-прежнему холодная и недоступная.

– Спокойной ночи, Варя. – Ольга зевнула и, взяв минорный аккорд, закрыла крышку рояля. Ее лицо было сонным.

– Шах и мат! Вы, господин юнкер, потеряли все, разгромлены и поставлены на колени. – Выиграв у Граевского на двадцатом ходу, дядюшка не скрывал удовольствия, а в небе уже вовсю полыхали зарницы, неистово громыхал гром и дробно стучали по крыше дождевые струи.

– Спокойной ночи. – Поцеловав отца, Ольга кивнула Граевскому, и в ее глазах он увидел холодок. Не надо было ему трогать Маркса, не стоил того.

– Благодарю, дядюшка, за науку. Спокойной ночи.

Проиграв три партии кряду, Граевский был, наконец, генералом отпущен и, стараясь не показывать радости, поспешил к себе в спальню. Долго мылся, приводил себя в порядок, затем распахнул окно и осторожно выбрался на крышу веранды. Дождь сразу вымочил его до нитки, штаны со штрипками компрессом облепили тело. «Люблю грозу в начале мая». Граевский весело выругался и, держась за стену, заскользил подошвами по крыше. У Варвариного окна он остановился, поднялся на цыпочки и заглянул в щель между занавесей. В тусклом свете свечи был виден край стола, разложенные карты на нем, загорелое плечо, проглядывавшее сквозь прозрачную ночную сорочку.

«Il faut oser avec une femme»[1]. Легко подтянувшись на руках, Граевский взобрался на подоконник и мягко, словно кошка, прыгнул в комнату.

– Доброй ночи, кузина, я вижу, вам и впрямь не спится.

Вздрогнув от неожиданности, Варвара оглянулась и встала из-за стола.

– Да ты же промок насквозь. – Несмотря на теплую ночь, она вся дрожала, голос повиновался ей с трудом. – Сейчас же все снимай. Или нет, постой, дай, я сама. – Она подошла к Граевскому и с нетерпением стала раздевать его. Ее давешняя холодность превратилась в свою противоположность, тело Варвары горело от желания. Потом она сбросила с плеч сорочку и чуть позже, задыхаясь от страсти, нежно прошептала Граевскому в ухо: – Никита, Никитушка, родной…

Ветер трепал дубовые кроны, оглушительно грохотал гром, но все в мире заглушал шепот Варвары.

Глава четвертая

I

Стоял август шестнадцатого года. Энтузиазм Брусиловского прорыва иссяк, и Новохоперский полк, потеряв в боях до половины личного состава, намертво застрял в окрестностях Кимполунге.

Первый батальон, где Граевский командовал третьей ротой, расположился в полуразрушенном зажиточном имении. Война не пощадила строений, зато уцелел прохладный, пахнущий сыростью подвал, где хранились бочки, бочонки, огромные оплетенные бутыли. От их содержимого становилось легче на душе и теплее на сердце, забывались ужасы недавней бойни.

Вечерами, когда в небе загорались чужие, непривычно яркие звезды, офицеры батальона устраивали «бомбаусы» и, смешивая красное вино со спиртом, напивались чертиков. Позади остались переправа через Прут, преодоление хребта Обчина-Маре и взятие Черновиц, так что, послужив верой и правдой отечеству, можно и даже должно было послужить Бахусу.

В конце второй недели ничегонеделанья Граевского зазвал к себе командир шестой роты капитан граф Ухтомский – бабник, пьяница и большой оригинал. Несмотря на уговоры своего друга великого князя Михаила Александровича, он перевелся из лейб-гвардии в пехоту, всегда был выбрит, нафиксатуарен, надушен и ходил в атаку с сигарой в зубах, умудряясь при этом громко крыть австрийцев скверными словами.

– Граевский, приходи, будут дамы. L'amoure c'est une grosse affaire, l'amour…1 – Он сделал красноречивый жест и внезапно громко, словно застоявшийся жеребец, заржал.

Посмотрели бы на него предки, что сиживали в боярских шапках еще во времена Рюриковичей.

Обосновался граф глубоко под землей, в просторном, вырытом со знанием дела погребе. Сверху, прикрытые дерном, тройным накатом лежали буковые бревна, что было совсем не лишним, – закрепившись на перевале, австрийцы часто постреливали из пушек и минометов.