Умытые кровью. Книга I. Поганое семя

На самом же деле все обстояло несколько иначе – слухи они и есть слухи. У большевиков под штыками стояло всего восемь тысяч бойцов, командир у них был один – Валленштейн, перекрестившийся в Муравьева, а Чернигов почти совсем не пострадал и отделался «контрибуцией» в пятьдесят тысяч рублей. Покарал же пролетарский суд буржуев в провинциальном Глухове, их там вырезали под корень, не пощадили даже «контрреволюционное семя». Мальчишек-гимназистов кончали прямо за партами. Классовая борьба, как говорил товарищ Ленин, компромиссов не терпит.

Был уже вечер, когда наконец прибыли в Киев. За окнами потянулись вокзальные бараки, грязный, год уж как не убиравшийся перрон, толпы озлобленных, замерзших людей. Заскрипели тормоза, поезд, дернувшись, встал, и, судя по всему, надолго – состав загнали в «отстойник», на запасные пути, паровоз, прощально заревев, покатил в депо.

– Сука, сцепной! За ноги повесим!

Солдатня серой безликой массой вывалилась из вагонов и, страшно матерясь, пытаясь согреться на ходу, растворилась в лабиринте привокзальных улиц. Всем было ясно, что застряли намертво.

Киев встречал непрошеных гостей непогодой. Падал мокрый, противный снег, шквальный ветер гудел в проводах, облеплял белой кашей деревья Мариинского парка, купола собора Софии, памятник Богдану Хмельницкому, величаво указующий вдаль державной булавой. Тучи, казалось, опустились на землю, мгла поглотила даже белый электрический крест в руках исполинского Владимира. Было слякотно, холодно и промозгло. В такой вечер хорошо сидеть у камина, макая бисквиты в портвейн, и вести приятную беседу, а не шататься на ночь глядя с голодным брюхом по улицам чужого города.

– Да, Днепр чуден лишь при тихой погоде. – Граевский спрыгнул с вагонной подножки и, ежась, поднял воротник шинели. – Думаю, глоток-другой спирта нам не повредит.

– И пулярка с трюфелями. – Страшила, разминая ноги, пару раз присел, звонко стукнул кулачищем о ладонь. – А еще хорошо принять ванну, чтоб все вши в пене захлебнулись.

Паршин зябко передернул плечами, закурил и снисходительно усмехнулся:

– Ты, Петя, одичал в окопах, забыл, что такое цивилизация. Товарищи сюда еще носа не совали, значит, пожрать и выпить найдется. Были б только деньги, а это не вопрос.

Он сплюнул и с многозначительным видом похлопал себя по сапогу, за голенищем которого прела пачка думских ассигнаций – отец каждый месяц присылал ему по тысяче рублей на расходы.

– Цивилизация, говоришь? – Страшила оглядел свой сапог, донельзя рваный, обвязанный, чтобы не потерять подошву, веревкой, и набросил на плечи вещмешок. – Посмотрим!

Он был не в настроении, хмурился, угрюмо катал на скулах желваки – последние сутки прошли без пищи.

Невесело было на киевских улицах в тот зимний вечер. Лавки, конфексионы закрывались рано, многие витрины и вовсе были заколочены. Из-за дверей трактиров и кабаков не доносилось криков «Хай живе!», призывного звона бокалов и истомно-чувственных звуков танго – не гулялось что-то сегодня. Да и кому гулять?

Ясновельможный пан Петлюра, радевший за «самостийну неньку Украйну», подался от греха в Житомир. Вместе с ним сбежало и «вильно козатцво», грозившееся порубать всех комиссаров, жидов и москалей. Офицеры, не ушедшие ни на Дон, ни к Петлюре, держались нейтрально и тихо, словно мыши, сидели по домам. Скучно стало в Киеве – ни бойких маклеров в синих шевиотовых костюмах, ни загадочных красавиц, кутающихся в меха, ни гарных хлопцев в алых свитках, смушковых шапках и широких, словно море, шароварах с мотней, метущей по земле. Над городом набухшей тучей нависла неопределенность.

В Липках, фешенебельном районе каменных особняков, царила тихая паника, рядовые обыватели забились по квартирам, с прилавков сразу исчезли спички, мука и соль. Мирные, в отличие от Валленштейна, евреи прятали барахло и готовились к худшему – по Украине уже вовсю шли погромы. Одни только воры с Крещатика, городская рвань и шпана с Подола ждали красных с нетерпением – надеялись снять сливки во время суматохи. Обреченный город тихо дожидался своей участи. А с неба все валил мокрый снег, одевая в саван улицы, бульвары и дома, еще хранящие величие минувших столетий.

– Господа офицеры, прошу. – Довольно ухмыльнувшись, Паршин завернул к первому же попавшемуся заведению, открыл тугую дверь и решительно шагнул под вывеску, на которой значилось: «Отель „Пассаж“. Все удовольствия». Это были номера средней руки с девочками – гостиница, веселый дом и ресторация. В вестибюле скучал мордоворот в вышитой петухами безрукавке, в зале царило уныние, посетителей было раз, два и обчелся.

Офицеры скинули вещмешки, не раздеваясь, уселись за стол, и сейчас же перед ними, словно черт из табакерки, вывернулся бойкий еврейчик в шевровых лаковых штиблетах, полосатом пиджаке и галстуке-бабочке: