Ундина

Второй судья. Совершенно очевидно. Нас может смущать то обстоятельство, что они испытывают величайшую радость, видя как мы принимаем ножные ванны, обнимаем своих жен и служанок, сечем своих детей. Но факт неоспорим: вокруг каждого деяния человеческого, самого низменного, самого благородного, они толпятся и образуют хоровод, наспех выряженные в костяк либо бархатистую кожу, курносые или с задом в виде осиного жала, то ли для того, чтобы пожирать, то ли для того, чтобы сотворить чудо…

Ганс. Значит не существовало такой эпохи, такого века, который не был бы ими зачумлен?

Первый судья. Эпохи? Века? Насколько мне известно, рыцарь, был, в лучшем случае, один-единственный день. Один лишь раз я почувствовал, что мир свободен от присутствия этих тварей, этих адских двойников. В августе прошлого года, в окрестностях Аугсбурга. Стояло время жатвы, и ни один плевел не подделывался под колос, никакая ржа — под василек. Я растянулся под рябиной, надо мною сидела сорока и не притворялась вороной. Наша Швабия простиралась до самых Альп, зеленая и голубая, и над нею я не видел другой, воздушной Швабии, населенной ангелами с клювами, а под нею — адской Швабии, кишащей красными демонами. По дороге скакал на коне ландскнехт, и его не сопровождал всадник, вооруженный косой. Под майскими деревцами плясали парочками жнецы, и между ними не встревал некто третий, липкий, со щучьей мордой. Мельничное колесо вертелось, меля свою муку, и его не опоясывало другое, гигантское колесо, со спицами, ударяющими по спинам голых грешников. Все предавалось труду, крикам, пляске, и все же я впервые вкусил одиночество, одиночество рода людского… Прозвучал рожок дилижанса, и ему не вторила труба Страшного суда… Это был единственный миг в моей жизни, рыцарь, когда я почувствовал, что духи покинули землю, когда внезапный клич призвал их в иные пристанища, на другие планеты… Если бы это продолжалось, несомненно, пришел бы конец нашей карьере, любезный мой коллега. Но мы ничем не рисковали! Вдруг, в одну секунду ландскнехта настигла смерть, парочки оказались втроем, с облаков свесились метлы и клинки… Другая планета пришлась им не по вкусу; они возвращались. В один миг все вернулось обратно. Они оставили все: кометы, небеса, заоблачные игры, — чтобы снова поглядеть, как я вытираю пот и сморкаюсь в клетчатый носовой платок… Вот и обвиняемая! Пусть страж следит, чтобы она все время стояла. Если она ляжет на живот, получится как в воскресенье с той женщиной-пиявкой, она очутится в Рейне раньше нас…

СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ

Ундина. Ганс. Судьи. Толпа.

Второй судья. На руках нет перепонок. У нее на пальце кольцо.

Ганс. Снимите его.

Ундина. Ни за что! Ни за что!

Ганс. Это обручальное кольцо. Оно мне сейчас потребуется.

Судья. Рыцарь…

Ганс. И ожерелье тоже. Этот медальон с моим портретом внутри!

Ундина. Оставьте мне ожерелье!

Первый судья. Рыцарь, могу я просить вас не мешать ведению допроса? Ваше негодование, как оно ни понятно, грозит нарушить порядок… Сперва процедура опознания!..

Ганс. Это она!

Первый судья. Да, да! Но где рыбак, который ее поймал? Пусть приблизится поймавший ее рыбак!

Ульpих. В первый раз довелось мне выудить русалку, господин судья. Ах, я так счастлив!

Судья. Мы поздравляем тебя. Что она делала?

Ульpих. Я чувствовал, что поймаю русалку! Целых тридцать лет чувствовал, что когда-нибудь да поймаю. Но нынешним утром я был в этом уверен.

Судья. Я спрашиваю тебя, что она делала, осел!

Ульрих. И я поймал ее живьем! Ту, из Регенсбурга прикончили ударами весел. А эту я только стукнул головою о борт, чтобы оглушить.

Ганс. Правда, скотина, кровь еще течет.

Судья. Отвечай же на вопросы! Она плавала, когда ты ее поймал?

Ульрих. Плавала, показывала грудь и ляжки, Она может десять минут оставаться под водой, я сосчитал.

Судья. Пела она?

Ульpих. Нет. Она тихонько лает, немного хрипло. Скорее, тявкает. Я очень хорошо помню, что именно она тявкала. Она тявкала: «Я изменила тебе с Бертраном».

Судья. Ты мелешь вздор. Ты понимаешь тявканье?

Ульpих. Обычное никогда. Тявканье есть тявканье. А это понял.

Судья. От нее пахло серой, когда ты ее вытаскивал?

Ульpих. Нет. От нее пахло водорослями, боярышником.

Второй судья. По правде сказать, это не одно и то же! Чем она пахла, водорослями или боярышником?

Ульpих. От нее пахло водорослями, боярышником.

Первый судья. Оставим это, любезный коллега,

Ульpих. От нее пахло запахом, который говорил: «Я изменила тебе с Бертраном».

Судья. Теперь у тебя уже и запахи говорят?

Ульpих. Верно. Вы правы. Запах есть запах. Но этот запах говорил.

Судья. Она отбивалась?

Ульpих. Наоборот! Она позволила себя схватить. Только дрожала! Дрожь ее бедер означала: «Я изменила тебе с Бертраном»!

Ганс. Довольно кричать, болван!