Ундина

От неведомых прибрежий
Принесла тебя волна.
Малютка, тянешь ручки тщетно,
Ничьей руки не встретишь ты,
Лишь равнодушно, безответно
Вокруг колышатся цветы.
Ничто их в мире не тревожит,
Удел цветов — благоухать,
И блеск их заменить не сможет
Тебе заботливую мать.
Всего лишившись без возврата,
Что лучшего есть в жизни сей,
Дитя, не ведаешь утраты
Душой младенческой своей.
Вот славный герцог скачет в поле,
Вот он склонился над тобой;
Тебя взрастить для славной доли
Берет в свой замок родовой.
Пускай ты в роскоши и в неге
Росла, пусть блещешь красотой,
Осталось счастие на бреге,
Увы, незнаемом тобой.

Ундина с грустной улыбкой опустила лютню; у герцога и его супруги слезы стояли в глазах.

— Вот так все и было в то утро, когда я нашел тебя, бедная милая сиротка, — промолвил с глубоким волнением герцог, — прекрасная певунья права: главного, лучшего мы так и не смогли дать тебе.

— Но теперь послушаем, что же сталось с несчастными родителями, — сказала Ундина, коснулась струн и запела:

Распахнувши двери комнат,
Все перевернув вверх дном,
Мать уже себя не помнит,
Вновь пустой обходит дом.

Дом пустой! Нет слов больнее
Для того, кто в том дому
Пел, дитя свое лелея,
Колыбельную ему.

Зелены все так же буки,
Светел так же солнца свет,
Ищет мать, ломая руки,
Да напрасно: дочки нет.

Веет вечера прохлада,
Вот отец домой спешит,
Но душа его не рада,
Но из глаз слеза бежит.

И в дому его объемлет
Холод смертной тишины,
Он не смех дитяти внемлет,
А рыдания жены.

— О, Боже! Ундина! Где мои родители? — плача воскликнула Бертальда. — Ты знаешь, ты, конечно, знаешь, ты узнала это, удивительное создание, иначе так не терзала бы мне сердце. Быть может, они уже здесь? Неужели это так?

Ее глаза обежали все блестящее общество и остановились на владетельной даме, сидевшей рядом с ее приемным отцом. Тогда Ундина оглянулась на дверь и из глаз ее брызнули слезы умиления.

— Где же бедные, заждавшиеся родители? — спросила она, и тут из толпы выступил старый рыбак с женой. Они вопросительно глядели то на Ундину, то на знатную красавицу, которая, как им сказали, была их дочерью.

— Это она! — пролепетала сияющая от восторга Ундина. Старики, громко плача и славя господа, бросились обнимать свое вновь обретенное дитя.

В гневе и ужасе Бертальда вырвалась из их объятий. Это было уж слишком для ее гордой души, такое открытие в ту самую минуту, когда она твердо надеялась вознестись еще выше и уже видела над своей головой корону и царственный балдахин. Ей подумалось, что все это измыслила ее соперница, чтобы с особой изощренностью унизить ее перед Хульдбрандом и всем светом. Она набросилась на Ундину с упреками, а на стариков — с бранью; злобные слова «обманщица» и «продажный сброд» сорвались с ее губ. Тут старая рыбачка произнесла про себя совсем тихо:

— Ах, господи, какой злой женщиной она выросла, а все же чует сердце, что это моя плоть и кровь.

Старик же, сложив руки, молча молился о том, чтобы эта, вон там, не оказалась его дочерью. Ундина, смертельно бледная, металась от стариков к Бертальде, от Бертальды к старикам; внезапно ее словно низвергнули с небес, что грезились ей в мечтах, в пучину ужаса и страха, какая ей и во сне не снилась.

— Да есть ли у тебя душа? Есть ли у тебя на самом деле душа, Бертальда? — выкрикнула она в лицо разгневанной подруге, словно для того, чтобы привести ее в чувство после внезапного приступа безумия или умопомрачающего кошмара. Но когда она увидела, что исступление Бертальды все растет, когда отвергнутые родители в голос зарыдали, а все общество, споря и негодуя, разбилось на партии, она с таким сдержанным достоинством испросила позволения взять слово здесь в доме своего супруга, что все вокруг смолкли, как по мановению волшебства. Она встала во главе стола, где раньше сидела Бертальда, смиренная и вместе с тем гордая под взглядами окружающих, и обратилась к ним со следующими словами: