Ундинки

Федор крякнул. Сразу как-то на душе потеплело.

Ундина легко встала и сразу начала что-то делать по дому. Все у нее получалось быстро и хорошо.

Федор кашлянул.

– Как, все-таки, звать тебя?

– Дотошный какой. Ну, Ларкой меня мать кликала.

– И как звать тебя?

Она впервые усмехнулась.

– Мне Ундиной быть нравится.

– Может, сказать кому надо, что ты жива – здорова?

– Отец у меня один остался. Я к нему уже Ваньку-дурачка отправляла с весточкой и гостинцем. Пусть живет и обо мне не думает. Раньше у него это получалось.

– Может, надобно с ним помириться?

– А мы и не ссорились. Федор, не лезь мне в душу.

И опять оба надолго замолчали. Много лишнего уже наговорили.

А потом Ундина застудилась, приболела, Федора за руку взяла и стала говорить отрывисто:

– Мать мне приснилась, покойница. Словно живая. Пришла к нам с отцом, как ни в чем ни бывало, и целый день с нами прожила. Живая, понимаешь? Как будто и не умирала. Ходила еще, командовала, как обычно, указывала, кому что делать, было у нее такое. А потом ушла. И даже не страшно было почему-то. И я отцу говорю, что сегодня среда. А может быть, она к нам каждую среду приходить будет? А отец улыбается так осторожно, плечами пожимает, сам не знает, не понимает, что к чему. А я думаю, что нет уж. Не хочу. Не надо. Умерла и умерла. Представляешь?

– Представляю.

– Я еще во сне думала, что мертвые, все-таки, приходят, не врут люди. Только почему же она раньше-то не приходила? Не помогала? Значит, не приходят.

Высказалась, руку отпустила, и уснула сразу.

А утром уже и встала, выздоровела. И словно не помнит ничего. А может, и правда не помнит. Не ясно. Только вечером с ним в сторожку идти собралась. Он вопросительно посмотрел на нее.

– Скучно тебе там, поди. А я пирогов напекла.

Он ничего не ответил. Пошел, собак свистнул. Она следом. Может, одиноко ей в доме по ночам оставаться. А может, и страшно.

А в сторожке, как уже спать собрались после обхода, под окном ветка хрустнула. Русалка его всем телом задрожала. Кто это, спрашивает. Страшно ей в самом деле.

– Собаки, наверное. Не лают.

– А ты ничего не слышишь? Ходит кто-то под окнами.

– Никто не ходит. Собаки бы залаяли.

И обнял Ундину, чтобы не боялась. И целовать стал. Она не сопротивлялась. Только спросила:

– А можно ли на кладбище? Тут мертвые.

– Но мы-то живые.

Так с тех пор и стали жить как муж и жена. Только Ундина опять все молчком, молчком, и глаза черные, непроницаемые. Хотя Федора это не напрягало. А чего говорить? Живут, и ладно. И без слов все ясно.

Не любила она Федора. И он это знал. И она знала, что Федор это знает. Но ей все равно было. Знает и знает. Какая любовь после сорока лет. Вся за спиной осталась. Просто уходить от Федора не хотелось. Все ее устраивало.

Дом, собаки, неспешная работа на кладбище. Нравилось, что люди не лезли с разговорами. Нравилось, что Федор молчит. Зыркнет иногда, украдкой, а она видит. Смотрит, не проснулись ли в ней чувства. Нет, не проснутся.

Потом, вроде, успокоился и сам Федор. В самом деле, какая-такая любовь в их возрасте. Живут ладно, чего еще просить? Живи и радуйся. Ундина избу уютом наполнила и вкусными запахами, под руку не лезла, языком не молотила, двух котов еще завела, ишь ты. Тоже в лес повадилась с Федором ходить, только там у нее свои тропы были. Грибы собирала, ягоды. Словом, полон дом. Федору даже детей захотелось. А что? Ему 45 только, родила бы ему пацана, что же он, на ноги его не успеет поставить? Еще и поживет потом, внуков дождется.

И как-то раз пришел Федор в избу вечером и слегка пьяным. Глаза красные. Навис над Ундиной своей:

– Что же ты никого не любишь, а? Что же ты такая черствая, такая…

Он потряс рукой в воздухе, показывая, какая она, но тут Ундина встала с каменным лицом, слегка ткнула его в грудь и тихо сказала:

– Еще раз таким увижу – уйду. Руку опусти. Я сама, кого хошь, зашибу. Драться будем на равных.

У Федора аж дыхание перехватило. Испугался, что не так поняла, что уйдет.

– Не собирался я тебя бить, дура, – и язык прикусил. Не умеет он извиняться, не приучен. Махнул рукой и из дома выбежал.

Ундина час ждала, второй, не выдержала, пошла его искать. Собаки тоже во дворе слонялись, поскуливая, потеряли хозяина и вернулись обратно. Собак свистнула, все не страшно.

Первым делом все кладбище обошла. Если тут нет, значит, в лесу. А в лес идти мимо реки. Там его собаки и нашли. Сидел в камышах и курил. Трезвый уже. Искупался, наверное, чтобы хмель вышел.

– Ох и дурень, – покачала Ундина головой. – Застудишься ведь. Заболеешь – уйду. Так и знай.

– Не заболею, – буркнул Федор.

Года три так прожили, местные только диву давались, глянь, какая семья, живут душа в душу. Федор старается, работать стал в три раза больше, Ундина не отстает, везде и во всем подсобит, и хозяйство ведет, нравится ей, не дает Федору помогать, а все успевает, колдунья, не иначе. Потому что Федором еще командует, а Федор – косая сажень в плечах, никто не смел слово супротив сказать, а она командует, ишь чё. И не боится. Он ее боится, походу, а она его – нет. Дела. У деревенских отродясь такого не было.