Унесенная ветром

Митроха приехал в Москву поездом. Вместе с мамой. На самолет ему пришлось бы доплачивать, потому как в госпитале выдали документы только на жесткую плацкарту. А у мамы — и вообще… За свой счет. У нее деньги кончились еще месяц назад, и она как-то устроилась при госпитале санитаркой или уборщицей, чтобы совсем не пропасть. Митроха уже неделю как ходил без костылей, только с палочкой, и не быстро. Левая с протезом получилась теперь на два сантиметра короче, и его пошатывало при ходьбе, словно старый хлебный фургон на неразъезженной колее.

Москва встретила еще не растаявшим снегом, вольным воздухом и многообещающим мартовским солнцем.

— Работать или учиться? — спросил замвоенкома, вручая орден.

— С такой ногой никуда не возьмут…

— Ну, герою мы поможем. Позвоним, если надо.

— Я учиться пойду — в институте восстанавливаться буду.

— Мы и в ректорат можем позвонить — там тоже военная кафедра имеется, — сказал замвоенкома.

— Не надо, я сам, — пробасил Митроха, приоткрыв коробочку и глядя на красную звезду с серебряным на ней пехотинцем.

Он сдуру сперва в институт, в деканат, прямо в камуфляже да с медалью заявился, причем на протезе и с палочкой. Разжалобить, что ли, декана хотел?

Однако в деканате ему нахамили. Сказали, что это не сорок пятый, когда модно было в вузы в армейской спецовке приходить. Так и сказали — в спецовке.

Да еще и прибавили — мол, что, на цивильный костюм денег министр обороны не дал? Но нервы у Митрохи крепкими оказались…

А потом он запил.

— Олька! Олька, сука! Чтоб ты там сдохла, в своей Швеции, с этим своим слизняком! Олька, сука! Сука, сука!

Он ходил в церковь и молился:

«Господи, Иисусе Христе, ради Пречистый твоея Матери и Всех Святых — покарай ее! Потому как Ты говорил, Мне отмщение — и Аз воздам!»

Появились какие-то дружки из новых… Дружки огрызались на мамино ворчанье и бегали в «шестой» — тот, что на углу, — за портвейном.

— Сука, сука, Олька. Чтоб ты сдохла там, в своей Швеции!

А дружки поддакивали:

— Сука она, Олька твоя, это точно!

— Сука, сука она! — твердил уже месяц не брившийся Митроха.

— Сука, сука она, Олька твоя, — поддакивали дружки, подливая «семьдесят второго», якобы ереванского разлива.

Как и когда он двинул одного из дружков по голове, Митроха даже и не помнил.

Уголовное дело замял замвоенкома. Он лично приехал за Митрохой в изолятор и отвез потом его домой на военкоматском уазике.

— Ты дурак! Ты дурак, сержант! Ты же в тюрягу на нары шел, как патрон в патронник! И хорошо еще, прокурор из понимающих! А то бы и орден твой — только годочка на два бы тебе срок скостил — не более того! Дурак ты!

— Спасибо, тебе, батя, — сказал Митроха, кладя ладонь на под полковничий погон.

— Эх, ты! Дурак! Больше вытаскивать тебя не буду, идиота. Иди учиться и не позорь спецназ!

А дома ждал сюрприз… И не сюрприз, а чудо какое-то. Юля Шилова. Медсестричка родная.

— Мне Вера Вадимовна позвонила, что тебя в тюрьму посадили. Я вот и приехала…

Эпилог

…Все, что было обманом, изменою,

Что лежало на мне, словно цепь, —

Все исчезло из памяти — с пеною

Горных рек, вытекающих в степь.

Я.П.Полонский

Пора было ехать. Оказия уже собиралась на станичной площади. Второй раз за мной прибегал посыльный от сердитого и неразговорчивого сотника. А мне хотелось дождаться хозяина. Расспросить его о мелких деталях той давнишней истории, о тех простых человеческих подробностях, которые и составляют настоящую счастливую жизнь, без погонь, перестрелок и жестоких рубок. Конечно, все это не так интересно читателю, как мне.

Как вернулся домой Акимка Хуторной? Как встретила его Айшат? Говорят, она долго выхаживала казака, лечила рану от страшного сабельного удара, полученного им в том жестоком поединке. Будто бы она не подпускала к нему никого, даже доктора Тюрмана, который так рассердился, что перешел на свой родной немецкий язык.

Как крестили Айшат? Как получила она имя Анфисы? Мне хотелось услышать поподробнее, как вошла она в церковь, первый раз повязав платок на русский манер. Сказывают, что во время обряда крещения она плакала. Злые языки говорили, что чеченке было жаль своей басурманской веры. Батюшка же местной церкви сказал, что слезы эти от умиления души перед Господом и чистоты сердечной.

Но больше всего мне хотелось бы порасспросить о венчании Акимки и Айшат. И там ведь не обошлось без странностей. Слышал я, что невеста уронила обручальное кольцо, а это, как мы знаем, очень плохая примета. Только колечко это не упало на пол, а юркнуло в широкий рукав Акимкиной праздничной черкески. Бабка Серафима сказала, что примета все равно нехорошая. Дед Епишка ответил, что несостоявшаяся плохая примета еще лучше хорошей, и так возразил бабке Серафиме, что батюшка выгнал обоих стариков из церкви.