Унесенные водкой. О пьянстве русских писателей

Потом, работая в «Известиях», я слышал забавные рассказы о нем, о его баснословных гонорарах за многочисленные переиздания «Белой березы», и о том, как он много пьет, не пьянеет и может перепить кого угодно. Будто он, большой, красивый, в новеньком дорогом костюме, приходил время от времени в журнал «Октябрь», где состоял членом редколлегии, сидел там то в одном отделе, то в другом, — слушал редакционные и литературные новости. Молодые сотрудники, давно знавшие его, любившие выпить, но не имевшие денег, исподволь подступались к нему:

— В ресторане «Советский»… готовят хорошо. А, Михаил Семенович?.. Как вы?

— Да я не пью, ребята, завязал.

— Мы тоже не пьем, да ведь не монахи, хоть и редко, а надо же.

— Нет, не люблю рестораны. Там пить надо.

— Ax, Михаил Семеныч! Если кто не хочет, так и не пей. Закажем бутылку для вида. и пусть себе стоит посреди стола. А мы пообедаем на славу. Опять же. и поговорить есть о чем.

— Ну, если так…

Редакция чуть ли не в полном составе собирается, впереди всех — заведуюший отделом критики Николай Сергованцев, доказавший еще с Литературного института свою неодолимую любовь к Бахусу, — и тесным кружком идут к ресторану «Советский», в прошлом — «Соколовскому яру». Зная финансовые возможности Бубеннова, эта литературная братия проявляет неожиданный размах в заказах блюд и спиртного.

Бойко разливают…

Бубеннов прикрывает ладонью свою рюмку:

— Нет, ребята. Я — пас.

— Ну, налить-то же надо! Нельзя же так — с пустой рюмкой!

Наливают. И — к Бубеннову:

— Михаил Семенович! Одну только. Ну, так-то, насухую, — негоже.

— Разве что одну…

Выпивают. Потом эта операция повторяется… И в третий раз, четвертый. А уж дальше разговоры переключаются на другою тему:

— Ты меня уважаешь?.. Я знаю, друг, спасибо, ты меня уважаешь, а вот он… Нет, не уважает.

И наклоняется к соседу:

— Ты мне скажи: почему ты меня не уважаешь?.. Заказывают новые бутылки. Пьют, пьют. И Михаил Семенович пьет со всеми вместе. И уж никто его не уговаривает. И к нему не обращаются с вопросом: «Вы меня уважаете?» Знают: нелепо ждать им уважения от такого большого писателя. И он никого не пытает. Знает: и без их уважения проживет как-нибудь. А вот пьют все поровну. И Михаил Семенович видит. как один клюнул носом над тарелкой, другой — привалился к соседу, а тот — сполз со стула… И уж Сергованцев, самый стойкий и до водки лютый, безвольно повесил над столом льняную головушку и смежил свои синие наивные глаза… Все упились, Бубеннов расплачивается. Просит официанта вызвать такси и развезти всех по домам. Сам же, не качнувшись, направляется к выходу.

Про себя думает: «Жидкий народец, эти молодые литераторы».

Много позже Андрей Блинов, заведовавший в «Профиздате» прозой, попросил меня написать послесловие к новому роману Михаила Бубеннова «Стремнина». Я написал, и, когда вышел роман. Бубеннов позвонил мне, сказал: «Так тепло и хорошо обо мне еще никто не писал». Пригласил нас с женой в гости. Так, через много лет после его беседы с нами в «Сталинском соколе». мы снова с ним встретились. Пришли к Бубенновым на квартиру в Лаврушинский переулок, в дом, что стоит напротив Третьяковской галереи. В нем живут многие наши выдающиеся литераторы. Квартиру Бубеннову подарил Сталин, — в своих биографических записках «Последний Иван» я, кажется, описал, как это произошло. Квартира большая, по длинному и широкому коридору можно кататься на велосипеде, в кухне могут разместиться диван, шкафы и многое другое. Показывая ее нам, супруга Михаила Семеновича, Валентина Ивановна, заметила, что я изумленно разглядываю стену с многочисленными полками, на которых рядами стоят никелированные, хромированные предметы. Сказала:

— Ах, это Михаил Семенович… Он ходит по хозяйственным магазинам и покупает все, что блестит и крутится.

Я вспомнил рассказы о его гонорарах… «Белая береза» переводилась на многие языки, издавалась несчетно раз — у нас, в стране, и за границей.

Михаил Семенович принимал нас в своем кабинете. Мебель тут была старая, массивная, на полу лежал ковер во всю комнату. Бубеннов писал свой последний труд — воспоминания сибирских лет жизни. Писал он медленно, трудно, очень не любил рыхлого, скороспелого письма. Да, его роман о войне и романы о жизни пятидесятых, шестидесятых годов — «Орлиная степь» и «Стремнина» — написаны языком поэтичным, высокохудожественным. О нем молчала пресса, он не ходил ни на какие собрания, — как истинный талант и самобытный человек «сидел в потемках». «Желтые» газеты его ненавидели, литературные вожди о нем забыли, — лишь бы сидел этот сибирский медведь в своей берлоге и их не тревожил.

В разговоре я пытался выяснить его отношение к современной литературе, к отдельным авторам. Судил он строго, наотмашь.

— Нынче в ходу не писатели, а литературные генералы. Если конкретно о ком — скажет:

— Сырье выдает, не работает над словом.

Тогда много говорили о Шевцове, авторе знаменитой «Тли». О нем сказал:

— Жалко мужика, темы забирает серьезные, а язык рыхлый.

Зная, что Шевцов мой товарищ, спросил:

— Сколько он работает над романом?

— Полтора-два года.