Унгерн. Демон монгольских степей

Вскоре высочайшим указом была учреждена ещё одна памятная награда для участников войны — «Медаль красного креста в память Русско-японской войны 1904-1905 гг.». Ею награждались члены управления и служащие Российского общества Красного Креста, а также врачи, медицинский персонал и сотрудники питательных и ночлежных пунктов, ставшие гражданскими участниками войны на Дальнем Востоке.

Ещё позже, в 1914 году, императором Николаем II был учреждён почётный нагрудный знак «За защиту Порт-Артура» — серебряный крест с изображением броненосца в центре. Он выдавался ветеранам обороны русской морской крепости на Квантуне в память дня начала порт-артурской эпопеи...

Возвращаясь из Маньчжурии, вольноопределяющийся Унгерн стал свидетелем революционной стихии, гулявшей но Транссибу почти что до самого Уральского хребта. Солдаты-фронтовики с воинских эшелонов буйствовали на митингах, которые, как казалось со стороны, не утихали с утра до вечера на станционных площадях. Верховодили на этих митингах социалисты из разных партий, чаще всего студенты в своих форменных тужурках и какие-то интеллигенты в драповых пальто с каракулевыми воротниками.

Унгерна тогда поразил не столько разгул анархии, сколько безвластие местных градоначальников, генерал-губернаторов, командующего Сибирским военным округом. Поразили в сравнении с тем, что он видел на первой российской пограничной станции Даурия и в немного знакомом ему городе Верхнеудинске. Там власть держали забайкальские казаки. Патрули на вокзалах, молчаливо взирающие на солдатскую толпу конные казачьи сотни как-то сразу «усмиряли» даже самых крикливых агитаторов, явно на войне не бывавших, но провозглашавших от себя и своих социалистических партий:

   — Братцы-солдаты! Долой самодержавие!

   — Мы, солдаты из окопов Маньчжурии, против царя!

   — Долой Николашку!

   — Власть народу!

   — Социализм, а не царизм!..

С тех солдатских митингов на пристанционных площадях эстляндский барон и вынес свою открытую ненависть к социализму, без всякой скидки к партиям, которые его проповедовали. Эту ненависть Унгерн испытывал до последних дней своей бурной жизни.

Пока поезд с демобилизованными «маньчжурцами» тащился до Екатеринбурга, у барона Унгерна укрепилось в сознании, что социалисты враги не только самодержавия Российской империи, но и его рода. Ведь они грозили отобрать у класса имущих не только их имения, но и фамильные титулы, даже саму дворянскую честь. Поэтому он уже тогда был готов взяться за оружие в борьбе с «социалистической опасностью». Она виделась из окон вагона красными флагами, на которых были броско начертаны белой и чёрной краской призывы к антигосударственному бунту. Прибалтийский барон тогда уже с известной долей тревоги говорил себе:

   — Почему доморощенные революционеры не караются властью?..

   — Какое безволие! Даже за открытые призывы к антиправительственному мятежу полиция никого не арестовывает...

   — Так же можно в Зимнем дворце власть потерять, а государство отдать в руки революционной анархии...

Прежде чем начать устраивать свою судьбу в столичном военном училище, Роман Унгерн прибыл в Ревель. В доме отчима он провёл положенный ему отпуск, благо до начала занятий было почти полгода. Науками во время отпуска себя не утруждал.

В Павловское военное училище Унгерн прибыл во всей красе повоевавшего в Маньчжурии добровольца: изрядно потёртая солдатская шинель грубого серого сукна, серебряный Георгиевский крест на груди и чёрная папаха уссурийского казака, выменянная им на серебряный портсигар. Таким он и предстал не только перед юнкерами-«павлонами», но и перед начальником училища в генеральских погонах:

— Имею честь представиться. Вольноопределяющийся барон Унгерн фон Штернберг...

Бывший кадет-дворянин Морского корпуса был зачислен в Павловское военное училище, из пехотных едва ли не самое привилегированное. Если, разумеется, не считать столичное Владимирское военное училище. Юнкера-«павлоны» гордились своей военной школой, которая стала училищем с 1863 года. Срок обучения в нём был двухгодичный, поскольку туда поступали в своём большинстве выпускники кадетских корпусов. Наук в пехотном училище изучалось намного меньше, чем в Морском корпусе, готовившем корабельных офицеров. Ротному подпоручику пехоты требовались иные умения, чем, скажем, вахтенному мичману на любом военном корабле.

В Павловское училище Унгерн попал опять-таки не без участия родственников, к которым обратилась мать-баронесса. Препятствием едва ли не стало то, что её сын не смог осилить полный курс ревельской гимназии, плохая успеваемость в Морском корпусе и свидетельство его «дурного» поведения там. Однако материнские связи и серебряный блеск креста на Георгиевской ленте пересилили все «но» и «против».

Павловское военное училище барон Унгерн-Штернберг закончил с превеликим трудом. Как тогда говорили, по последнему разряду. Требовательные преподаватели ставили проходные баллы чаще всего из уважения к его маньчжурским заслугам и баронскому титулу.