Уничтожьте всех дикарей

«Ну как? Мы, верно, устроили этим в кустах хорошую бойню! А? Что ты думаешь? Ну?» — слышит Марлоу разговоры белых.

«Мы являемся к ним с мощью божества», — пишет Куртц в своём докладе к «Международному обществу по искоренению туземных обычаев». Он имеет в виду оружие. Оружие наделяет божественной мощью.

В стихотворении Киплинга имперская задача представляет собой этический императив. Так же она описывается и Куртцем, окружающим себя облаком киплингианской риторики. И лишь из сноски к этому потоку мы понимаем, какова на деле эта задача — как для Куртца, так и для Китченера, как на Внутренней станции, так и при Омдурмане: «Уничтожьте всех дикарей».

По дороге в Там

59.

Автобусы, что покрывают четыреста миль между Ин-Салах и Таманрассет, — это переоборудованные грузовики «мерседес», выкрашенные в оранжевое, чтоб их можно было разглядеть в клубах пыли. Пассажирское отделение сзади напоминает водолазный колокол с небольшими дырочками вместо окон. Внутри безобразно жарко и тесно, рессор нет и в помине — амортизируешь собственным телом.

Я, как всегда, боюсь. Но, когда отъезд больше нельзя откладывать, и ранним утром я снова стою со своим тяжёлым снаряжением, сжимаясь перед прыжком в неизвестность, то вновь испытываю душевный подъём от мысли, что я здесь.

Сахара расстилается передо мною, подобно холсту, который держат внизу пожарные. Мне осталось только прыгнуть.

День начинается среди конусов белых дюн, изящных, похожих на взбитые сливки. Дорожные знаки ободраны песком, символы с них почти стёрлись. По мере того, как направление дороги меняется, меняется и цвет песка — белые дюны становятся пепельно-серыми, жёлтыми, красными, коричневыми, даже чёрными, когда свет падает с другой стороны.

Затем появляются первые горы, угольно-чёрные, лиловые, выжженные солнцем. Они сильно вылущены ветром и окружены огромным количеством упавших кусков, напоминающих окалины, которые выгребли из мусорной кучи. Случайные тамариски, выветренные и мёртвые. Водитель выходит, чтобы собирать их для ночного костра.

Автобус останавливается на ночь в Араке, где есть маленькое кафе, называемое рестораном, и отель. Мы спим по двое в соломенных хижинах на матрасах прямо на песке. При свете карманного фонарика я читаю «Машину времени» Герберта Уэллса.

То же самое читал и Конрад. Я вижу, что он многому научился у Уэллса.

60

По карте кажется, что дорога после Арака становится лучше, но вместо этого — всё то же напряжённое скрежетание колёс на первой и второй передаче. Едем прямо в пустыню, по дорожному участку около километра шириной, всё время выискивая в пучке дорог наиболее проходимые.

Время от времени на горизонте появляются огромные хвосты дыма от других грузовиков. Ближе к полудню дым мешается с облаками пыли, которые доносит вечерний ветер. Облака окружают закатное солнце густым туманом, сквозь который можно иногда видеть силуэты случайных гор и тамарисков.

Останки древних горных пород формой напоминают позвонки, словно бы они выпали из горного хребта. Около Тама, внутри горного массива Ахаггар, горы выше, в них больше сопротивления — но даже там ландшафт свидетельствует об ужасной мощи сил разрушения.

Едешь целые мили по пустыне, полной «осколков», в поисках реальности, которая безвозвратно утрачена.

Отшатнёшься, когда увидишь своё отражение в зеркале. Ведь и сам ты поддаёшься действию сил разрушения, солнцу и ветру, жаре и холоду, всему тому, что заставляет горы рассыпаться на куски.

61.

Там — главный город всего южного Алжира, интернациональный город, имеющий тесные связи с соседними Нигером и Мали благодаря транзитным перевозкам, потокам беженцев и контрабанде.

Европейские экспедиции в пустыню и туристы — все они рано или поздно приходят в Там; и все растворяются в коридорах отеля «Тахат».

Его архитектору было свойственно преувеличенное чувство симметрии. В отеле шестнадцать совершенно одинаковых номеров, от которых совершенно одинаковые коридоры расходятся лучами к четырём сторонам света.

Когда с гостиничной стойки кричат, что у них Швеция на проводе, я несусь по лабиринту, точно сверхстимулированная лабораторная крыса, пока, почти задыхаясь, не выныриваю в нужном месте. В телефонной трубке я слышу собственное тяжёлое дыхание, усиленное ретрансляцией между станциями Уарглы, Алжира и Парижа. Стёртый столь мощной отдачей, голос моей дочери исчезает и становится тише шёпота. В конце концов, я сдаюсь, побежденный собственным эхом.

Одна из уборщиц берёт с собою своего маленького ребёнка и сажает его на каменный пол в кладовке для инвентаря, а сама идёт работать. Ребёнок кричит безостановочно с восьми утра до полудня, пока не устаёт настолько, что издаёт лишь редкие жалобные всхлипы.

Если бы взрослого человека оставили лежать в таких мучениях, сколько бы времени он ждал, пока к нему не подойдут? А дети — что дети? Дети плачут, это всем известно. И все думают, что это совершенно естественно.

62.

Утрату чувствуешь спиной.

Спереди ещё можно поддерживать внешний вид. Лицо, если нет никого другого, может встретиться с собою в зеркале. А вот загривок твой одинок.