Уничтожьте всех дикарей

Бальзак отдал ему дань почтения в своей «Шагреневой коже» (1831). Доводилось ли вам когда-либо, опираясь на геологические работы Кювье, спроецировать себя на бесконечность пространства и времени? - спрашивает Бальзак. Разве не является Кювье величайшим поэтом нашего столетия? Он призывает разрушенное, оживляет смерть; в своего рода ретроспективном апокалипсисе мы переживаем ужасающее воскрешение мёртвых миров, «и крошечный кусочек жизни, которым мы осчастливлены внутри этой безымянной вечности времени, более не может вызывать ничего иного, кроме сочувствия».

Кювье захватил воображение своего времени. Он провёл вскрытие самой смерти и показал, что она имеет не только личный характер, но истребляет целые виды. Он поводил парижан до известнякового карьера, где они смогли увидеть, что их город представляет собой огромное массовое захоронение давным-давно уничтоженных созданий. Подобно тому, как они сошли в небытие, так и мы сами, их потомки, сойдём на нет. Сведения о нашей будущей судьбе можно почерпнуть из того самого грунта, который мы топчем.

Вклад Кювье в науку был чрезвычайно значимым. И его нельзя обвинять за то, что после его смерти все его достижения стали ассоциироваться с иерархическим мышлением, которое он видел насквозь и презирал, но которому тем не менее поддался. Тем самым создавалась новая, смертельная субстанция мысли, которую короче всего можно изложить словами «уничтожить всех дикарей».

94.

23 февраля 1829 года Чарльз Лайель, молодой британский геолог, описывает в письме своё посещение Кювье. Он полон восхищения от того совершенного порядка, что царит в рабочем кабинете Кювье. На самом деле именно эта одержимость порядком, возможно, и была главной его слабостью.

Кювье получил очень строгое воспитание как дома, так и в школе. Хаос революционных лет утвердил взращённую в нём с детства уверенность в необходимости порядка.

В течение всей своей жизни он изучал по окаменелостям последствия гибельных катастроф. В течение всей своей жизни он стремился к покою и стабильности. Природа, как и общество, должна подчиняться неумолимым законам. Метаморфозы страшили его. По своему природному складу он предпочитал уничтожение трансформации.

Французская революция была определяющим опытом его юности, тогда как взросление Лайеля шло на фоне индустриальной революции в Англии. Лайелю довелось увидеть фундаментальное изменение общества не по причине одной-единственной насильственной катастрофы, но в силу тысячи небольших изменений, каждое из которых было едва заметным.

Лайель написал классическую для британской геологии XIX века работу «Основные начала геологии»[51]. В ней он переносит своё видение общества на геологическую историю Земли. Никаких катастроф никогда не происходило. Все геологические феномены могут быть объяснены как результат тех же самых медленных процессов, которые мы можем наблюдать вокруг нас и сегодня: эрозия, разложение, стратификация, поднимающиеся и оседающие пласты земли.

А что тогда насчёт массового уничтожения?

Вымершие виды, по Лайелю, сошли на нет таким же образом, в силу медленных изменений в условиях жизни: наводнений и засух, затруднения доступа к пище, распространения соперничающих видов. Опустевшие места затем были заполнены иммигрировавшими видами, лучше приспособленными к изменившимся условиям.

Основной причиной вымирания являлось отсутствие гибкости и способности адаптироваться в случае неблагоприятных изменений. Во время индустриальной революции Лайель наблюдал это на рынках, теперь он видел это также и в природе.

95.

В Арли, где, сидя в отеле, я и пишу всё это, я внезапно замечаю человека, несущего пустую картинную раму.

Обычно из своего окна я наблюдаю совершенно другое – женщину на углу, жарящую пирожки на зелёном масле в чёрном металлическом блюде с круглыми углублениями. Продавца чая, который размахивает своим железным кузовком с углями, чтобы вскипятить воду. Нескольких мальчишек, изображающих из себя музыкальную группу, используя для этого деревянные палочки и пустые жестянки. Ритм Арли явно отличается от Тама: он и более вялый, и более активный, и менее напряжённый.

Вот что я обычно вижу из своего окна. Но теперь неожиданно появился человек, облачённый в белое и несущий тяжёлую золотую раму.

Пока он её несёт, рама обрамляет и его самого, – не помещаются только голова и ноги. Странно, как рама выделяет его, подчёркивает и да, даже возвышает. Когда он на мгновение останавливается, чтобы переложить её с плеча на плечо, кажется, что он точно бы выступил из картины. И всё при этом так, будто нет на свете ничего проще.

96.

Даже в самом подлинном документальном повествовании всегда присутствует вымышленный персонаж – тот, кто рассказывает историю. Ни разу не создавал я персонажа более вымышленного, чем исследовательское «я» моей диссертации, ту личность, что начинает как бы с притворного незнания, а затем медленно приходит к знанию, совсем не тем порывистым случайным образом, которым к нему пришёл я, но шаг за шагом, доказательство за доказательством, в согласии с правилами.