Уничтожьте всех дикарей

Начинается настоящее родео. Автобус ведёт себя как полудикая лошадь. Окна дребезжат, рессоры скрипят, автобус спотыкается, бьётся о землю, скачет вперёд, и каждый такой толчок отдаётся в жёстком диске моего персонального компьютера, что я держу у себя на коленях, а также в межпозвоночных дисках моей собственной спины. Когда сидеть больше невозможно, я встаю и держусь за багажную полку или сажусь вниз на корточки.

Этого я и боялся. Этого я и жаждал.

Ночь под луною невероятна. Час за часом, мимо перекатов белой пустыни: камень и песок, камень и гравий, гравий и песок — всё мерцает как снег. Час за часом ничего не происходит, пока внезапно во тьме не вспыхивает сигнальная лампочка — знак того, что одному из пассажиров нужно остановить автобус, слезть и идти туда, прямо в пустыню.

Звук его шагов исчезает в песках. Он сам исчезает. Мы тоже исчезаем в белой тьме.

3.

Квинтэссенция европейской мысли? Да, есть одно такое предложение, простая короткая фраза, лишь несколько слов, суммирующих всю историю нашего континента, нашего человечества, нашей биосферы — от холоцена[1] до холокоста.

Эта фраза ничего не говорит о Европе как об истинном доме гуманизма, демократии и благосостояния на Земле. Она ничего не говорит обо всём том, чем весьма справедливо гордимся. Это просто та правда, которую мы предпочли бы забыть.

Я изучал эту разу несколько лет. Я собрал кучу материала, проработать который никогда не хватало времени. И поэтому я захотел исчезнуть в этой пустыне, где никто не мог бы меня достать, где мне принадлежало бы всё время мира — исчезнуть и не возвращаться до тех пор, пока я не пойму то, что уже мне известно.

4.

Я выхожу в Ин-Салах.

Луна больше не блестит. Автобус забирает с собою весь свет и пропадает. Вокруг меня плотная тьма.

Именно здесь, неподалёку от Ин-Салах, был захвачен и ограблен шотландский исследователь Александр Гордон Лэнг. Пять сабельных ран на макушке и три на виске. Скуловая кость прорезала челюсть и раскроила ухо. Страшная рана на шее прорвала гортань, другая задела позвоночник, пять сабельных ударов на левом предплечье и руке, три пальца сломаны, кости на запястье перебиты и так далее.[2]

Где-то далеко во тьме виднеется огонь. Я волоку свой тяжёлый компьютер и ещё более тяжёлый чемодан по направлению к огню.

Иду через гряды красного, рыхлого, переносимого ветром песка, собирающегося в кучи на откосе. Я делаю десять шагов, затем ещё десять. Огонь не становится ближе.

На Лэнга напали в январе 1825 года. Но у страха нет времени. В семнадцатом веке Томас Гоббс был напуган одиночеством, ночью и смертью не меньше, чем я сейчас. «Некоторые люди столь жестоки по природе, — сказал он свому другу Обри, — что находят такое наслаждение в убийстве человека, какое непозволительно даже при убийстве птицы».[3]

Огонь кажется таким же далёким. Не бросить ли мне компьютер и чемодан, чтобы легче было идти? Нет, я сажусь в пыль и принимаюсь ждать рассвета.

Там, внизу, у земли, лёгкий ветерок доносит запах горящего дерева.

Или запахи в пустыне столь сильны, что встречаются так редко? Или так усыхает здесь древесина, что горит более пахуче? Огонь, который казался столь далёким моим глазам, подобрался неожиданно близко к моему носу.

Я встаю и бреду дальше.

Наконец добираюсь до людей, сгрудившихся у костра, делаю это с чувством одержанной победы.

Здороваюсь. Спрашиваю. И в ответ узнаю, что иду совершенно не в ту сторону. Делать нечего, говорят они, надо повернуть обратно.

По своим же следам дохожу до места, где слез с автобуса, и ухожу на юг в ту же тьму.

5.

«Страх остаётся всегда, — говорит Конрад, — Человек может уничтожить в себе всё — любовь и ненависть, веру и даже сомнение, но пока он держится за жизнь, он не может уничтожить в себе страх».

Гоббс бы с ним согласился. В этом смысле они пожимают друг другу руки, протянутые через века.

Почему я так много путешествую, если так ужасно боюсь путешествий?

Возможно, в страхе и опасности мы ищем более мощного восприятия жизни, более сильной, глубокой формы существования? Я боюсь, следовательно, я существую. И чем сильнее страх, тем весомее ощущается моё «я существую».

6.

В Ин-Салах только один отель. Большой дорогой государственный отель «Тидикельт». Когда наконец я до него добираюсь, он может предложить мне лишь маленькую тёмную ледяную комнату, где уже давно не работает отопление.

Здесь всё, как и повсюду в отелях Сахары: запах сильной дезинфекции, скрип несмазанных дверных петель, полусорванные жалюзи. Такой же шаткий стол с его слишком короткой четвёртой ножкой, и тонкий слой песка на столе, на подушке и на умывальнике. Такой же кран, который медленно капает водой только тогда, когда вывернешь вентиль до отказа, и сдаётся с усталым вздохом, нацедив стакан едва до половины. Кровать застлана в той военной манере, которая вообще не учитывает у человека наличие ступней, по крайней мере, если они не лежат в одной плоскости с телом; дабы не нарушить девственную несмятость постели, постельное бельё большей частью заправлено под матрас, так что одеяло едва доходит до пупка.