Уничтожьте всех дикарей

«И к чему проповедовать уже обращённым?» — продолжает Конрад. «Впрочем, я — глупец. Честь, справедливость, сострадание и свобода — идеи, ещё никого не обратившие. Есть только те, кто, не зная, не понимая, не чувствуя, лишь опьяняет себя словами, повторяет слова, орёт их, мне себя в них верующим, хотя сам не верит ни во что, кроме прибыли, личной выгоды и собственных удовольствий».

Конрад повторяет здесь свою критику языка от лета 1896 года — большие слова суть только звуки — но обостряет её до предела отчаяния: «Слова улетучиваются, и ничего не остаётся — разве ты не видишь? Не остаётся абсолютно ничего, ты, человек доброй воли! Вовсе ничего. Секунда — и нет ничего, кроме комка грязи, холодного, мёртвого комка грязи, выброшенного в чёрную пустоту пространства, заверченного вокруг потухшего солнца. Ничего. Ни мысли, ни звука, ни души. Ничего».

74.

Конрад называет Грэма «homme de foi», человеком доброй воли.

Конрад не хотел и не был способен иметь дело с социализмом Грэма (или с политикой вообще). Он был сыном своего отца и знал, куда заводит политика. Политика убила его мать, сломила отца, а его самого сделала сиротой и отправила в изгнание.

Грэм с его твёрдой национальной идентичностью, возможно, ещё мог позволить себе политику. Конрад, писатель в изгнании, — нет. Он мог любить политические идеи своего отца, воплощённые в Грэме, восхищаться ими, но он также и ненавидел их и никогда не мог простить им того, что они сделали с его отцом.

Кого сегодня можно было бы назвать «homme de foi»? Кажется, сам вид этот вымер. При том, что проблемы, поднимаемые Грэмом, остаются более чем насущными, как и его отчаяние. Только его вера и его надежда покинули нас.

75

1 декабря 1898 года Конрад прочитывает только что опубликованный трэвелог Грэма «Могреб-эль-Акса». 4 декабря он пишет матери Грэма: «Это лучшая книга о путешествии в этом веке. Ничего похожего не появлялось со времён «Мекки» Бартона».

9 декабря Конрад пишет самому Грэму: «С самого начала индивидуальность этого произведения захватывает читателя. Затем проявляются и другие вещи: писательское мастерство, пафос, юмор, остроумность, негодование… В плане материального успеха книги это должно сработать. Однако — кто знает! Без сомнения, она слишком хороша».

Эта книга Грэма была одной из последних, прочтённых Конрадом, перед тем как 18 декабря он начал писать «Сердце тьмы».

Рассказчик в «Могреб-эль-Акса» обращается к небольшому кругу людей, лежащих вокруг вечернего огня с зажжёнными трубками и жестяными кружками, которые они время от времени отставляют в сторону, прислушиваясь к встревоженным лошадям. Это сухопутный эквивалент морскому рассказу Марлоу с его небольшим кругом слушателей-моряков.

Его рассказ, как он говорит, будет касаться лишь тех вещей, что он сам видел, не вздымая никаких знамён и не притязая на исполнение каких-либо великих моральных миссий. У него нет теорий империи, судьбы англосаксонской расы, распространения христианской веры или развёртывания торговли. В этом отношении его подход столь же осторожен и отстранён, как и у Марлоу.

Он направляется в Тароудант. Сначала, подобно Марлоу, он плывёт на корабле вдоль побережья Африки. Он размышляет о «восточных землях», о том «Востоке», понятие которого охватывало чуть ли не весь неевропейский мир.

«Насколько я могу судить, европейцы оказываются проклятием для всего Востока. Что ценного они, по своему обыкновению, приносят с собой? Ружья, джин, пудру, дрянную одежонку и, слишком часто, бесчестные сделки да фабричную бумазейку, которая вытесняет вытканные женщинами ткани, да новые потребности, новые моды и недовольство тем, что у тебя есть… вот те дары, которыми европейцы благословляют восточные страны».

Правящие классы в Марокко «вполне понимают истинный смысл воззваний к лучшему способу правления, прогрессу, моральности и всей той дежурной «болтовне», которую христианские державы адресуют более слабым нациям, имея в виду возможность аннексии их территорий». Некоторые районы страны уже находятся в руках иностранцев, и «марокканцам этот факт нравится не больше, чем нас обрадовало бы присутствие русских на острове Уайт», пишет Грэм.[41]

Даже эти скромные попытки посмотреть на Европу с точки зрения тех, кому она угрожает, 1890-е годы были столь робки и смотрелись столь вызывающе, что за Грэмом закрепилась репутация некоего своеобычного писателя-одиночки. Но именно эту повествовательную установку Конрад использует в «Форпосте цивилизации», а затем наделяет ею Марлоу в начале «Сердца тьмы».