Уникальный роман

– Все вы здесь, внутри, дорогие мои, все вы попали в трагедию. Потому что в этой книге – трагедия. Но вот там, снаружи, в жизни, вам придется потяжелее. Там властвует комедия… А в комедии больно. И еще как больно! Вам сейчас пора собираться в дорогу, в жизнь. И в жизни, мои хорошие, тоже бывает больно. Жизнь – штука вонючая и болезненная. Вы это сразу почувствуете на собственной шкуре. Но вы должны знать, каким образом я позову вас, когда вы мне понадобитесь. С помощью игл!

Тут Александр Сергеевич взял куклу Марину в красной юбке с кринолином и воткнул ей в грудь одну из африканских игл с головкой из верблюжьей кости. Послышалось, как кончик иглы царапнул зашитые в куклу монеты из Византии и Венеции. Потом сделал то же самое с куклой монаха Пимена и, наконец, с перепоясанной саблей куклой по имени Гришка.

– Больно? Конечно, больно. Но ничего не поделаешь. Это жизнь. Не бойтесь, теперь вы уже сможете ходить. Я вам больше не потребуюсь, разве что в случае, если позову вас. И книга нам больше не нужна. Потому что в книге вы мне больше не нужны, вы нужны мне в реальности. Когда я захочу вас увидеть, встретимся в Петербурге. Я вызову вас из ваших жизней, из XVI и XVII веков в мой XIX век обычным уколом иглой. И тогда, когда я вас призову, вы будете уже не куклами, а живыми созданиями, взятыми взаймы моим столетием у вашего. И не пытайтесь от меня удрать, потому что куклы остаются здесь, у меня, с иглами. И за любое ваше непослушание или неосмотрительность я буду вонзать иглу все глубже. А вы уже сейчас почувствовали и узнали, как это больно. У меня все, а теперь прочь от меня, адское племя!

Третий страх

Сон Дистели продолжается зимним днем, когда тишина глубже слов, а действие его происходит в Петербурге. Дистели никогда не был в этом городе, но он откуда-то знает, что это северная русская столица и что в этом сне Пушкин садится в сани, держа в руках тряпичную куклу, из груди которой торчит африканская игла с головкой из верблюжьей кости. Сани остановились перед Петропавловской крепостью.

Пушкин, как он этого и ожидал, увидел в церкви старика с седой бородой, в монашеской рясе. Его огромный рост и худоба вызывали изумление. Пушкин едва узнал Пимена, который воскликнул, увидев посетителя:

– Батюшка, Александр Сергеевич, наконец-то! Во имя всего святого, что же это вы со мной делаете?

– Отец Пимен, благослови и прости, если есть за это прощение, – ответил Александр Сергеевич и повез монаха до ближайшего трактира. Там он велел кучеру ждать его поблизости и не гасить фонарей на санях, а сам со своим гостем вошел в трактир и заказал обед – щи, жареную утку, грибы, страсбургский пирог и две бутылки красного токайского. Пока они ели, монах постоянно жаловался.

– Вы, батюшка, оставили меня ни там, ни здесь, вы забыли меня. Слышали мы, ваше высокоблагородие, что вы поэт; говорят, что даже все сны вам в стихах снятся, но позвольте мне спросить, до каких пор мне, такому, томиться теперь в ожидании, когда что-то разрешится?

– Не такой уж ты невинный, каким кажешься. Ты, братец, воевал, небось, и под башнями Казани, и в Литве… Видел, не сомневаюсь, роскошь царского двора…

– Что да, то да. Я даже знавал Пушкиных, ваших предков, и мы с ними легко находили общий язык, но вас, батюшка, я понимаю с трудом… Вы, ваша светлость, человек молодой, так что позвольте мне, старцу, пребывающему в церковном послушании, сказать вам – не богоугодное дело вы со мной затеяли. Нет, не богоугодное. Грех это. Что же это вы делаете со мной, монахом, Богу обеты принесшим? И не стыдно вам? И еще кое-что хочу у вас спросить: ради Бога, скажите, где ж это мы с вами, батюшка, оказались?

– Как где? В Петербурге.

– Отродясь не слыхал о таком. А это что же, неужто в России? Я ничего не понимаю из того, что здесь говорят, да и у вас, простите уж, только одно слово из каждых трех ухватить могу, словно кузнечиков ловлю.

– Так это потому, что ты говоришь по-украински. И еще потому, что ты из века моих предков. Но не твое это дело разбираться в нашем времени, давай лучше чокнемся да продолжим обед.

Вот так, за разговорами и едой, подливал Александр Сергеевич своему гостю красное токайское до тех пор, пока голова монаха не упала в тарелку.

Едва дождавшись этого, Александр Сергеевич вывел его на снег и подвел к своим саням, стоявшим неподалеку. Тут оба они остановились в пятне света от фонаря, и Александр Сергеевич впился взглядом в отца Пимена, ожидая решающего момента. Монах глубоко вдохнул воздух, полный мелких снежинок, поднял рясу и вытащил огромный член. Он мочился так, что даже лошади, почувствовав это, принялись поливать снег под собой.

Однако отец Пимен извергал из себя вовсе не красное токайское, которое они пили за ужином, а то же, что и лошади, рядом с которыми он стоял. В свете фонаря это было ясно видно.

– Кто ты на самом деле, батюшка? – спросил монах, опуская рясу. – Ведь грех это – похищать у Бога людей, как ты сделал со мной. Может, ты дьявол?