Университетская роща

Крылов негромко, взрывчиками, рассмеялся:

— П-х… п-х… ха… хо…

Он всегда так смеялся, когда шутка была неожиданная и смех овладевал им против воли.

Довольный, Василь Васильич подбрил еще:

— Пациент побывал у двух врачей. Один посоветовал море, другой — пешие прогулки. Что делать больному, как вы полагаете?

— Не знаю… пх… пх…

— Идти к морю пешком!

И Сапожников раскатился звонко, заразительно, будто валдайские колокольцы.

Веселой вышла встреча.

Пока Немушка переносил в профессорскую повозку обручные посудины: кадочки, лагунки, чанушки (память о Габитове), в которых обитали субтропические и тропические экземпляры, Сапожников и Крылов обошли тепличное хозяйство. Василь Васильич как обычно двигался стремительно, говорил много и возбужденно, несколько даже лихорадочно; чувствовалось, что он действительно соскучился по зеленому царству, по общению.

— У меня нынче открытая лекция «Зачем цветут растения?» — поделился он. — А в самом деле, зачем они цветут? Только ли для того, чтобы привлечь насекомых-опылителей? И правомочно ль вообще ставить подобный вопрос — зачем?

— Все вопросы правомочны, — сказал Крылов. — Беда в том, что на многие из них пока нет сносных ответов.

— Правильно, — согласился Сапожников. — Вот мы и обязаны их сыскать. На то мы с вами и ученые люди.

— Ученые, — грустно усмехнулся Крылов. — А коснись — очевидного объяснить не умеем.

— Например?

— Жизнь нашу. Социальное бытие, — хмуро ответил Крылов, жалея, что втянулся в философствование. — Отчего один человек может другому по физиономии съездить, в короб швырнуть? В то же время другой — не смеет…

— В короб? — переспросил Сапожников и тут же сам себе пояснил: — Ах да, конечно, в короб! Литературный образ, так сказать. Понимаю, понимаю… Ну, дорогой Порфирий Никитич, разумеется, социальное бытие гораздо труднее растолковать, нежели причину цветения растений. Для этого надобно не загораживаться учеными фолиантами и грудой папок с засушенными растениями…

— Это я загораживаюсь? — вспыхнул Крылов.

— Вы, вы, — ласково кивнул Василь Васильич. — И я вам это докажу.

— Докажите!

— Извольте, — Сапожников добродушно усмехнулся, с явным удовольствием замечая мальчишескую горячность Крылова. — С крестьянством, сударь, насколько мне известно, вы никак теперь не связаны. Фабричное население для вас тэрра инкогнита. С интеллигенцией связи постольку-поскольку, своеобычные… В театре бываете от силы раз в полугодие. На званые вечера вас не затащишь. Книги? О да, книги! Я видел у Степана Кировича ваш формулярный список. Вы ведь ничего, кроме трудов, касающихся ботаники, не берете.

— Ну уж это, знаете…

— Знаем, знаем, — шутливо погрозил ему пальцем Сапожников и, поддразнивая, спросил: — Кто такой, к примеру, Карл Маркс? Или Плеханов? Молчите? А ведь эти господа пытаются всесторонне объяснить именно социальное бытие.

О Марксе и Плеханове Крылов, конечно, слыхал, но тон, которым Сапожников экзаменовал его, показался обидным.

— Что-то от их объяснений мир не делается лучше.

— А вот это верно, — неожиданно согласился Василь Васильич. — Потому как мало понять, усвоить то, что открыли высочайшие умы человечества, а упомянутые мною философы либо гении, либо… Надо еще и политически действовать! Понимаете?

— Нет, — продолжая раздражаться, ответил Крылов. — Не понимаю. И суету политическую не понимаю тоже. Не по мне она.

— И-и, голубчик вы мой, — как-то жалостливо протянул Сапожников. — С таким отношением к бытию вы скоро ноги протянете. Мозги-то проветривать надо. Вон Кащенко с Иоганзеном все время заставляют шкурки да чучела в своем музее перетряхивать. А ведь то всего лишь чучела…

Разладился задушевный разговор.

Крылов почувствовал это, разозлился на себя, на златоуста: и все-то он знает! Обо всем слыхал! На все у него готовы слова, слова… И чем больше злился, тем сильнее запутывался в рассуждениях.

А Сапожников развивал мысли дальше.

— Тихим десятилетием называют наше время бойкие газетчики, — говорил он. — Наперебой стремятся вдолбить свою прекраснодушную формулу поглубже в умы. Дескать, тихо-мирно живем.

Без всеохватных межгосударственных войн. Без гражданской смуты внутри страны… Отчасти это верно: тихое десятилетие. Такое тихое, как перед грозой… В подобное время бывает особенно трудно человеку определиться. Что делать? Бежать? Спрятаться? Или выйти навстречу грозе… И в вашей позиции, дорогой Порфирий Никитич, есть своя мудрость: ученые деяния переживут человека. В них, конечно же, благородно вкладывать свою жизнь. Но я считаю, что и от практического вмешательства тоже нельзя отказываться…

Крылов молчал. Его поразила сама мысль: тихое десятилетие, такое тихое, как перед грозой… Он вдруг понял и свое томительное ожидание, и растерянность, и нарушенный душевный покой. Надвигалась какая-то непонятная сильная гроза. Бежать? Спрятаться? Или выйти навстречу…

Давно умчались знаменитые профессорские сани. А Крылов все не мог взять себя в руки. Попытался было приняться за дело — не вышло. И запах теплой живой земли не успокаивал. И вид здоровых зеленых братьев, склонявшихся над ним, не утешал.