Университетская роща

Кресла, купленные втридорога у театрального шельмы, оказались хуже некуда: амфитеатр, под нависшим ярусом, да еще и сбоку. У Маши сделалось «каменное лицо». Теперь к ней лучше не подступаться.

Несколько минут Крылов разглядывал занавес из тяжелого темно-голубого сукна.

— Господа артисты опять затягивают, — нарушила наконец молчание Маша. — Назначено в семь — начинают в семь с половиною, а то и в восемь. Что за дикие нравы!

Крылов промолчал. В данный момент одинаково опасно и соглашаться с женой: далее последует бутада против местных порядков, против Сибири вообще, — и спорить с нею. И он сделал вид, что занят разглядыванием публики в партере.

Нынешним вечером в «томском театроне» публика собралась представительная. Сам губернатор, действительный статский советник четвертого класса Александр Петрович Булюбаш восседал в персональной ложе. Сменив на посту исправлявшего должность Нафанаила Назаровича Петухова, человека умеренных взглядов, бывшего цензора «Сибирской газеты», смотревшего сквозь пальцы на деятельность ее сотрудников, занимавшегося в свободное время литературной деятельностью, Булюбаш пролагал свои будущие дороги вблизи от петербургских гостиных и откровенно признавался, что в этом каиновом краю, среди самоедов, ни одного дня после уговоренных двух лет не останется. Рядом с ним Василий Маркович Флоринский. Оживленно беседуют, улыбаются. Им есть о чем поговорить, главным людям губернии.

Первые ряды партера заполнены не слишком главными, но также весьма значительными особами: городской голова с семейством, купцы-миллионщики с женами и дочками, чиновники. Меж ними вкраплена интеллигенция — врачи, преподаватели гимназии. Островком университетские профессора: магистр фармации Леман, доктор зоологии Великий Коржинский.

Каждый занимает свое место…

Над головой Крылова возбужденно гудела студенческая ложа. Рассчитанная на двадцать человек, она вместила в полтора раза больше: святки, новогодние празднества, веселись, душа, пока молода…

— Пора начинать!

— Пора начинать…

— Заспались, служители Мельпомены!

— Эй, Бирюлькин, выходи на луну!

В студенческой ложе топали ногам и свистели.

Прошло еще довольно времени так. Наконец, синий занавес дрогнул и, запинаясь, пошел в стороны.

К рампе вышло напудренное худенькое существо, одетое по-древнегречески: в белом хитоне, перепоясанном на узких бедрах лазоревым пояском. В руке оно держало посох, обклеенный фольгой. Вокруг стана вился бумажный плющ. Босоногое существо изображало, по всей видимости, Талию, божество театра и легкой комедии, младшую сестру знаменитой Мельпомены.

В партере снисходительно захлопали: юный беззащитный вид божества с посохом понравился.

Комедия господина Шпажинского «Прахом пошло!» — детским голосом объявила Талия и стукнула бутафорским посохом.

Хлопки раздались погуще: пиесы Ипполита Шпажинского, автора знаменитой «Чародейки», переложенной Чайковским в оперу, были по вкусу томской публике.

Минут через пятнадцать Крылов отчаянно заскучал. «Бельфамистая» толстушка Домна, из тех, что приводят в восторг стариков и юнцов, ненатурально изображала саму невинность и крутила любовь с кабатчиком «за сережки». Ее партнер путал слова и говорил невпопад.

Крылов с грустью вспомнил Ивана Семеновича Топоркова. Этот актер всегда верно брал тон, не злоупотреблял гримом, и даже в пошлой пиесе держался с достоинством. Особенно он был хорош в «Любовном напитке» в роли лакея. Вместе с госпожой Косяковской, которая исполняла роль старухи, он заставил публику хохотать до упаду, не дозволяя себе ни малейшего шаржу. Большой актер мог получиться из него. Мог бы… Нет более Ивана Семеновича Топоркова. Погиб двадцати восьми лет. Застрелился под Новый год. Кто говорит: из-за смерти дочери, которую он нежно любил; кто намекает на ржавчину жизни. И в некрологе так написано: «Не вынес ржавчины жизни»…

Тяжела жизнь актерская: больно уж треплется тут человек, так как живет одними нервами. Особенно худо провинциальным актерам.

На приезжих еще томский зритель идет, а доморощенных ни в грош не ставит. Вот, к примеру, Светлин собрал и срепетировал цыганский хор. Из Заистока набрал, местных. И прогорел через сезон. Обыватель забастовал: «Своих слушать да еще за деньги?!»

Крылову припомнилась полусмешная история о том, как томские обыватели дирижера повернули. Один любитель музыки, он же техник путей сообщения, собрал небольшой оркестр из таких любителей. Решили они обнародовать себя в летнем павильоне Буфф-сада. Концерт был платный, билет стоил недешево, и публика подобралась поэтому, в основном, купеческая. Техник, как водится, поклонился в зал, а затем, повернувшись лицом к оркестрантам, взмахнул было дирижерской палочкой.

— Стой! — закричали ему из зала. — Ты пошто это к публике задом стоишь?

— Но, господа, — смутился дирижер. — Сам господин Берлиоз теперь так дирижирует.

— А Берлиоз Томску не указ! — дружно заявил зритель.

Послали за городовым, и дирижера, вздумавшего было работать по-берлиозовски, развернули.