Университетская роща

— Какой там волшебник, — запротестовал Крылов, в душе, однако, радуясь похвале от такого человека. — Средств почти нет никаких. Так, работаем помаленьку.

— Вы уж скажете, «помаленьку»! Не похоже, чтобы в этом заведении вполплеча трудились.

— Да ведь вполплеча работать тяжело, — усмехнулся Крылов. — Оба подставишь — тогда легче.

— Это верно, — согласился Макушин. — Зато и есть что показать. Оранжерейка ваша на всю Сибирь — одна!

Крылов ничего не ответил. Окинул взглядом свое дорогое детище. Влажный, дурманящий дух субтропиков властвовал под стеклянной крышей. Крученые петли молодых лиан поднимались все выше. Металлом отблескивали красивые листья селагинелл. Одни из древнейших обитателей планеты, могущие существовать почти без солнца, как мхи, селагинеллы давно стали излюбленными оранжерейными жильцами, и Крылов гордился, что они здесь, в Сибири, под его покровительством, чувствуют себя превосходно. Драцена, «буния-буния» (ничего, оправилась квинслендская елочка, растет), фикусы, пальмы, банан-подросток… Все они живут в оранжерейке дружно, тянутся вверх и обещают садовнику исправно цвести и плодоносить. А что может быть дороже для его сердца, чем это бессловесное обещание?

Оранжерея забирала много времени (приходилось делить его меж нею, парком и Гербарием), доставляла большие хлопоты, особенно зимой, когда необходимо было строго следить за температурой, за влажностью, опасаться пожаров, — но и давала великое, зримое счастье общения с удивительным миром живой многоликой природы.

Похоже, что Петр Иванович, купец, деловой человек, книгоиздатель и книготорговец, понимал это. Он стоял посреди субтропиков, жадно вдыхая пряный аромат разогретой земли и испарения заморских растений, любовался сочными соцветиями фикусов.

— На всю Сибирь — одна, — задумчиво повторил он. — Хорошо бы водить сюда побольше сибиряков. Ребятишек, в особенности.

— Господин попечитель не дозволяет, — с горечью ответил Крылов; слова Макушина задели его за живое, он тоже считал, что его труд для многих людей предназначен, а не для избранных. — В парк и то вход по пригласительным билетам.

Петр Иванович сочувственно кивнул: да, он слыхал об этом новшестве господина Флоринского. После того, как несколько лет назад он приказал закупить в Москве у Линдемана проволочный колючий канат и огородить территорию парников, систематического отдела растений и других открытых посадок, — это была вторая мера, но, видать, не последняя по отъединению университета и его обитателей от остального населения города. Университетская роща за последние годы чудо как похорошела, горожан так и приманивает сюда, вот и придумал Василий Маркович пригласительные билеты. Всякому Якову своя Катерина; почтенной чистой публике — университетская роща, прочим — Лагеря за полтинник в воскресный день.

— Большой человек Василий Маркович, — пряча иронию в преувеличенной серьезности, сказал Макушин. — Все вверх тянет, словно дым в трубу.

И переменил тему.

— Давече я в приют заходил, в Мариинский. Дети мечту имеют. Тоже хотят оранжерейку сработать. За тем и к вам пожаловал, Порфирий Никитич. Не поможете ль?

— Непременно, — ответил Крылов. — И не только оранжерейку, и растений дам, и как делать парники, покажу! Словом, все, что по силам будет. С дорогой душой!

— Другого ответа и не ожидал, — Макушин порывисто пожал руку Крылова. — Значит, с приютом решено.

Он заговорил об особом, сиротском положении сибиряков в области образования и культуры.

— Не раз меня обвиняли в колониальном патриотизме, — сказал он. — Пусть. Я и не скрываю. Да, колониальный патриотизм! Я не могу спокойно взирать на муки Сибири, на то, как бьется она в угрюмых тенетах тьмы и невежества. Вот, вы только послушайте, что пишет сельский учитель…

Он достал из внутреннего кармана письмо.

— «Страшно оставить деревню в темноте, — начал читать Макушин. — Бросить опять во тьму учеников, уже немного познакомившихся с другим миром светлым, где нет обыденной пошлости. Ужели не позволят открыть при школе библиотеку? Разве можно медлить, когда люди помирают с голода? Меня буквально осаждают просьбами дать книгу. И в этом хлебе приходится отказывать…»

— Какой прискорбный факт! — вырвалось у Крылова; без книг он своего существования не мыслил, ему было близко отчаяние сельского учителя, принужденного отказывать людям в книге.