Унижение

Он презирал себя за эти слезы, но не мог сдержать их. Он плакал так, как не плакал со времени своей депрессии, плакал от стыда, горечи утраты, ярости — от всего сразу. Ему пришлось положить трубку, прервать разговор с Эйсой. И начинать не следовало. Потому что, в конце концов, именно он в ответе за все, что случилось. Да, он пытался доставить ей удовольствие всеми возможными способами, он был таким идиотом, что впустил в их жизнь Трейси — и все разрушил. Но как он или кто-то другой мог предвидеть, к чему приведет этот далеко не такой уж необычный эксперимент? Трейси была частью игры, увлекательной сексуальной игры. В такие игры время от времени играют многие пары, чтобы внести в жизнь разнообразие и азарт. Откуда ему было знать, что, подцепив девушку в баре, он потеряет Пиджин навсегда? Если бы он был умнее и не сделал этого, ничего бы не случилось? Или это продолжение того оборота, который приняла его судьба, когда он играл Просперо и Макбета? Просто сделал глупость или это такой жуткий способ зарыться еще глубже в свою смерть? Казалось, его жизнь обладает своим собственным, отдельным умом, равнодушным, если не враждебным ему, а сам он не имеет ни малейшего понятия о том, что стоит за происходящим и какова доля его личной вины в постигшем его провале. В конце концов, кто такая Трейси? Продавщица в деревенском антикварном магазинчике. Одинокая пьянчужка в баре пригородной гостиницы. Кто она такая в сравнении с ним? Это же невозможно! У него ведь оставались еще силы, чтобы самому делать свою жизнь. Как могла его сокрушить какая-то Трейси? Или Эйса? Неужели отец действительно имеет такое сильное влияние на сорокалетнюю дочь? Пиджин решила уйти от него к Трейси, потому что это в каком-то смысле возвращало маленькую девочку в объятия папы? Как, наконец, могла его сокрушить Пиджин Майк? И ведь ему так долго казалось, что она живет только своим, и больше ничьим, умом. Хорошо, допустим, она оставляет его не ради Трейси. И не потому, что на нее насели родители. Тогда почему? Почему он вдруг сделался ей так противен? Почему вдруг стал для нее табу?

Экслер взял ружье и пошел в кабинет Пиджин. Он стоял и смотрел на стены, которые она, содрав обои, покрасила в нежный персиковый цвет. Он простодушно предложил ей сделать комнату своей, и она сделала ее своей. Экслер подавил искушение выстрелить в спинку ее стула и вместо этого сел на него. Он впервые заметил, что из книжного шкафа рядом с письменным столом вынуты все книги. Когда она освободила полки? Сколько дней ее решению уйти от него? А может, она допускала такую возможность все время, даже когда сдирала обои с этих стен?

Теперь ему захотелось пальнуть в книжный шкаф. Но он только шарил рукой по полкам, где раньше стояли ее книги, и тщетно пытался придумать, что же ему следовало сделать, чтобы она захотела остаться.

Примерно через час он решил, что не станет стреляться здесь, чтобы его нашли в комнате Пиджин, сидящим на ее стуле. Настоящий виновник всего — виновник, которому нет прощения, — не Пиджин. Этот провал — только его провал. Он будет наколот, как бабочка, на тупую булавку своей биографии.

Когда, долгое время спустя после звонка Эйсе, где-то около полуночи, уже на чердаке, Экслер все еще не находил в себе сил нажать спусковой крючок, даже после того, как вставил дуло в рот, он решил подхлестнуть себя воспоминанием о хрупкой Сибил ван Бюрен, обыкновенной провинциальной домохозяйке, худенькой, в чем душа держится, которая довела до конца то, что должна была закончить, взялась за сложную роль убийцы и успешно с ней справилась. Да, подумал он, если она сумела собрать все силы и сотворить такое с мужем, ее злым демоном, то почему я не могу сделать это над собой? Он представил себе, как она непреклонно осуществляет свой безжалостный план: с беспощадной расчетливостью сумасшедшей оставляет двух маленьких детей дома, едет к мужу, поднимается по ступенькам, звонит, вскидывает ружье и, как только он открывает, без колебаний стреляет в упор. Если она смогла, то и я смогу!