Unknown

А потом в жизни Павла появилась совершенно новая женщина. Именно такая, которую ему следовало встретить давным-давно. Она не была ни моделью, ни вообще из такого разряда. Занималась компьютерной версткой, но все, что делала, для него было откровением. Она любила смеяться, могла петь на улице, если на это у нее как раз было на то желание, и ей было глубоко плевать на то, что при этом подумают люди. К нему она относилась как к подарку от судьбы, а не как к необходимому злу или ступени в карьере. Свободные минуты ей заполняли различные радостные хобби, которым его тут же научила. А любила она ходить под парусом, нырять, ну а пиво заливала в себя что твой чешский солдат.

Мой племянник ожил. Жить они стали вместе, в ее маленькой квартире, но ведь это была уже не съемная однушка, но двухкомнатная квартирка на переделанном чердаке. Павел, наконец-то, распаковал коробки с книгами, перестал питаться "горячими кружками" и пиццей. Летаргия кончилась.

Сой племянник был счастлив, как никогда в жизни, но ничего не мог поделать с пугающим чувством, что проклятие все так же висит над его головой, так что его счастье в любой момент может быть прервано. Это было совершенно иррациональное чувство, но он жил с мрачной тенью за спиной, подсознательно ожидая удара.

Его прошлое не давало о себе забыть, бывшая звонила чуть ли не ежедневно, с очередными требованиями, шантажом или банальными оскорблениями. Павел научился сносить их спокойно. Теперь хоть какая-то опора у него имелась.

Идиллия продолжалась два месяца. Вплоть до прошлой среды.

Ему нужно было выехать на пару дней, чтобы проследить за съемками в Кракове. Ехал он переполненный самыми худшими предчувствиями, уверенный, что в воздухе висит что-то нехорошее. Автомобиль, на котором он ехал со съемочной группой, не столкнулся с грузовиком, на них никто не напал, даже флячки, съеденные в придорожном баре, не аукнулись поносом. И в ходе съемок никакой прожектор не упал ему на голову.

А потом он вернулся домой. На следующий день у него начинался отпуск. Они собирались полететь на Крит.

Дальше Павел не мог рассказывать; руки у него снова начали трястись, слова не желали протиснуться через горло.

Его девушка, его Магда, не ответила на звонок домофона. Когда же он начал открывать дверь, оказалось, что она закрыта изнутри. Замок у нее был такой, который изнутри закрывался не так, как снаружи. Открыть его было можно, только с трудом. Павел дергался несколько минут, и потому он знал, что двери были закрыты изнутри.

В этот самый момент во мне тоже начали нарастать нехорошие предчувствия. И дело было даже не в том, что я предчувствовал нечто паршивое, поскольку знал, что так случилось, но потому, что у меня возникли собственные подозрения. Подобные вещи случаются. Очень редко, но то, что он рассказывал, выглядело как то, что я когда-то уже видел. Кое-что по собственной профессии.

Павел будто перед судом высказывался: короткими, выдавленными изнутри предложениями, вроде как без эмоций, деревянным голосом робота. Как будто бы воспроизводил частично уже стертый из памяти кошмарный сон. Двери открыть удалось. В средине было тихо, только вода лилась в ванну. В туалете клубился пар, но в наполненной до самого переливного отверстия ванне никто не лежал. От Магды ни следа. Мой племянник закрутил кран и вошел в комнату.

Сначала он увидел рисунки на стенах. Бурые примитивные изображения покрывали всякий кусок оштукатуренной и побеленной стены: спирали, глаза, отпечатки ладоней, зигзаги, стрелки.

Магда лежала в постели, пропитанной багрянцем. С широко разбросанными руками и ногами, привязанными серебристой, армированной тканью, клеящей лентой к ножкам кровати. Павел мог только подозревать, что тело принадлежало его девушке. Он не мог сказать, что, собственно, ей сделали, кроме факта, что это было сделано ножом. Помнил лишь отрывочные изображения, словно серии слайдов из полицейского диапроектора. Ее волосы, вместе с кожей, прибитые над кроватью, выглядящие словно черный, мохнатый зверек... Ее грудь, лежащая на тарелке на столе, заставленном к ужину. Столовое серебро, салфетки. На груди следы зубов. И кровавые каракули на стене.

Он помнил свое мычание в телефонную трубку. Язык, словно деревянный кол во рту, который казался ему чужим. Собственный крик, отражающийся от стен и потолка. Крик, которым он давился, прижимая к себе освобожденное от уз тело. А потом нечто такое, о чем даже не мог рассказать.

То был холод. Неожиданное, ледовое дуновение, покрывшее его кожу инеем. А потом появилась фигура. Черная, смазанная, словно сбитый снимок. Силуэт вышел прямиком из измазанной кровью стены, закутанная в непонятную, черную, будто дым от горящей шины, пелерину. Лица у нее не было, только птичий клюв, словно маска доктора времен эпидемии чумы. Еще Павел увидел, что из каждой ладони призрака вырастало по одному желтоватому, изогнутому острию.

Мои ладони сделались мокрыми, я чувствовал, как мое горло постепенно заполняется заледеневшей ртутью.

Я знал, что увидел мой племянник.