Unknown

   Вы, может, думаете, что она и впрямь захотела, чтобы Машутку взяла холера? Это она уж очень разгорячилась. Знаете? Ну, ладно. Да.

   А Машутка сделала совсем невинное лицо -- уж как она это сумела, не знаю, -- и говорит:

   -- С места мне не сойти, одного раза не дыхнуть, это не я! Это Волчок. Вот он -- под стол забился.

   А сама думает: "Как хорошо, что на свете есть собаки. Собаки во всем могут быть виноваты. Вот ловко!" А Машутка, как была хорошей девочкой, так и осталась. Машутка-то никогда ничего без спроса не трогает. Она даже изюм из ситного никогда пальцем не ковыряет. Ну, что за Машутка! Весь свет пройти, -- такой другой не сыскать. Не видала она разве киселя? Его в прошлом году тоже готовили. Она подошла только взглянуть, а Волчок, такой проклятущий, стал этак на задние лапы и поганой мордой на стол...

   Тут уж начала Машутка в голос реветь. По чему -- не знаю: должно быть оттого, что врать ей стало страшно. Когда соврешь, всегда страшно становится. И с чего бы такое? По мне бы, я врал всю жизнь, а Машутке страшно стало. То ли ей про собаку подумалось, то ли в глаза матери посмотреть нельзя. Вы, небось, лучше меня знаете. Когда солжешь, в глаза с чего-то людям смотреть неприятно, а больше смотришь на печку или в окно. Нет лучше, как смотреть тогда в окно. Я сам так постоянно делаю. Ну, ладно.

   Мать ей поверила, стала ее утешать:

   -- Не ты, так чего орешь? Право, взять веник, да чтоб знала, как орать-то зря. Без тебя, видно, мало беды? Чего я гостям-то на стол теперь подам? У, раззява, утри нос!

   Это она так утешала ее. А потом к собаке:

   -- Ах, ты анафема! Чтоб ты сдохла! Пошел вон из кухни! На твою собачью харю я, видно, старалась? Иуда ты окаянный, христопродавец!

   Но Волчок только виновато стучал хвостом и не двигался. Он жалобно повизгивал, и в глазах у него были слезы.

   -- А, так ты еще и не слушаться! -- закричала мать. -- Постой же, белогвардейская твоя морда!.. А ты, дура, не плачь. Я тебе дам шоколаду. У, ревунья несчастная!

   А Машутка ревела чем дальше, тем больше.

   -- Да, как же, брала я ваш кисель!.. У вас я все брала. Иголки, небось, тоже я брала, а потом сами нашли. Все я-а-а...

   -- Замолчишь ты, дрянь?

   Но Машутка только того и хотела, чтобы мать дрянью ее обозвала. Видно, во святых ей не по нутру было теперь ходить. Вот она и обрадовалась, что теперь она -- дрянь. Мать ее схватила, чтобы в комнаты унести, а она ногами стала болтать:

   -- Не хочу шоколадки, хочу киселя!

   Ну, мать ее посередь пола и бросила, а сама подошла к гостям и все объяснила. Тем что же приходится? В чужом доме: орать-то не на кого. А отец был хороший: он никогда на мамку не орет. Взял только веревку и пошел на кухню:

   -- Надо, -- говорит, -- этого пса проучить, хоть я ему и не хозяин.

   И гости с ним пошли. Оно, конечно, на такую собаку, которая кисель с ванилью слопала, всякому посмотреть приятно, да и учить ее, видно, будут не плохо.

   А Машутка сначала все сидела на полу да повторяла:

   -- Мам, а мам, дай киселя! Мамка же!..

   Потом подкралась к двери кухни и тоже стала смотреть. Сердце у нее стучало громко, -- так громко, как стучат ночью часы. Волчок увидел людей и перестал бить хвостом. Он не был глуп и понимал, что его дело плохо, особенно, когда он увидел в руках у Машуткиного отца веревку.

   "Не по правде, -- думал Волчок, -- ведь оно лежало на полу. Люди хотят меня бить не по закону".

   Что ему оставалось делать? Он и зарычал, оскалив зубы.

   -- А, ты так? -- сказал отец. -- Марш сюда!

   И он больно схватил Волчка за ухо и потащил. Ну, и Волчок тоже не плох: раз на то пошло, он цап его зубами за руку. Шерсть поднялась у него дыбом, и он стал уж не собака, а дикий зверь. Он был один против людей и знал, что не сдастся без боя.

   Машутка хотела крикнуть: "Не троньте его, это я опрокинула кисель!", но было уже поздно, потому что вся рука у отца была в крови. Вдруг Марфуша закричала от наружной двери:

   -- Да он бешеный! Глядите, глядите: у него изо рта идет белая пена.

   А это не пена, а кисель. Народ-то ведь глуп: они и побежали -- кто на кого. Один поперек упал. Волчок прижал к спине уши да на них. Едва выкатились из кухни, и все двери на кухню, и снаружи, и изнутри заперли.

   Остался Волчок победителем на кухне один, все углы обнюхал, понюхал еще раз и кисель да весь его и слопал, а там, небось, фунта три было. Брюхо у него раздулось, и он от скуки зевнул. Стали его кусать мухи, он и начал царапаться в наружную дверь. Слышит: за дверью говорят люди. Среди них он узнал голоса старика Трофимыча и Машуткиного отца. Что они говорили, -- он не понял, потому что собаки все равно как и немцы, плохо понимают по-нашему.

   А люди говорили вот что.

   -- Я отворю дверь, -- сказал Машуткин отец, -- а ты, Трофимыч, сразу накидывай ему на шею петлю и волоки его в сарай. А я схожу за милиционером, -- тот его и застрелит из револьвера. А петлю затяни потуже.

   -- Я-то затяну, -- сказал Трофимыч, -- затяну хоть самому чорту.