Unknown

– Святой отец, – откуда ему было знать, как обращаться к попу, и эти слова сами всплыли из подсознания из каких-то давно забытых детских книжек. Что-то оттуда, из тех давних, мифических времён, когда ещё была жива мама, и он маленьким неловким Буратино бежал в школу с колотящим по спине ранцем, зажав под мышкой затрёпанную библиотечную книжку. Тогда его ещё не били за малейшую оплошность, не насиловали и не заставляли сосать чьи-то члены. Поп не перебил, не поправил, но, как только начался сбивчивый рассказ, по тому, как вздрогнул батюшка, и хоть и сдержался – не отпихнул, а лишь отшатнулся – понял Костя – зря он сюда пришёл. Впрямую не выгнали – Бог милостив – посоветовали чаще молиться, каяться, но руку для поцелуя не протянули.

Продукты в доме заканчивались, Костя доедал картошку, припасённую в подполе на зиму и консервы, что берёг на чёрный день. Деньги ещё оставались – получил при расчёте, но идти в магазин он боялся. Боялся, но почувствовав, что вот-вот сойдёт с ума от тоски и одиночества, да и голод подступал, всё же рискнул. Проскочил перед самым закрытием, продавщица ухмыляясь, но, не сказав ни слова, отпустила все, что просил. С двумя тяжёлыми сетками он вышел в ещё тёплый, но уже по-осеннему тёмный вечер. У магазина было подозрительно пусто. Сердитый ветер гонял по пыльному асфальту сухие листья и мелкий мусор, да в заплёванном и забросанном окурками углу, где обычно тусовались подвыпившие компании, грызлась из-за оставленных алкашами объедков пара облезлых дворняг.

Дожидались его за первым же поворотом, на углу глухого тёмного переулка. Короткий переулок – в три дома. Единственный фонарь в вялом и мутном ореоле раскачивался на дальнем его конце, и выйти к свету Косте не дали. Били на этот раз с особым ожесточением, стараясь угодить сапогами по голове и в пах, которые он безуспешно пытался прикрыть. Окна в ближайших домах весело светились, за занавесками мелькали тени – время ужина, отдыха в семейном кругу после тяжёлой трудовой недели – пятница. Никто на шум не вышел. Может, и забили бы совсем, если б не спугнул их заливистый свист и хриплый крик: Атас, мужики, менты едут!

Не было там никаких ментов. Делать им больше нечего, как разъезжать по тёмным закоулкам. Была невысокая сухая женщина лет под сорок в плаще и с карманным фонариком. Она склонилась над скорчившимся на боку Костей, отвела руку, закрывавшую голову, поцокала языком. «Живой? Идти сможешь?» Хриплый выдох, вызвавший кровавый пузырь на губах, приняла за «Да», помогла подняться и даже собрала в одну из сеток то из покупок, что не успели растоптать. Жила Мария рядом – снимала полуразвалившуюся халупу у сбежавших в районный центр владельцев, и повела, вернее, потащила его, едва волочащего ноги и опирающегося на её плечо, к себе, не спрашивая, где живёт, и не обращая внимания на немые попытки что-то объяснить.

Очнулся он утром в чистой постели, один в чужом доме. На приоткрытом окне колыхалась короткая, заштопанная в нескольких местах занавеска. Он смутно помнил, как незнакомая женщина, что-то приговаривая, раздевала его, как обтирала всего влажной губкой, промывала и заклеивала пластырем рассечённую бровь, заставляла полоскать чем-то рот, ощупывала сломанный зуб, как краснела вода в белом эмалированном тазу. Он обнаружил, что совершенно гол, попытался встать и найти одежду – тело отозвалось привычной ровной мукой, к которой добавилась резкая боль в боку. Он с трудом сел на скрипнувшей панцирной сеткой кровати, в этот момент в комнату вошла вчерашняя женщина с каким-то дряхлым старичком. Они заставили Костю снова лечь, и старичок, оказавшийся бывшим участковым врачом, споро и быстро его осмотрел, ощупал и вынес приговор – ничего страшного: синяки, ушибы, несколько мелких неглубоких ран и сломанное ребро. Ну, а один выбитый и один сломанный зуб – не в счёт. Всё заживёт, а с остальным к дантисту. Когда говорливый старик ушёл, Маша налила Косте чашку горячего бульона, выдала халат – его вещи отмокали в тазу. Она ничего не выспрашивала, и вопросы-то стала задавать, только когда он закончил свой рассказ, с удивлением обнаружив, что выложил этой незнакомой, чужой женщине всё – всю свою жизнь, не утаив и мельчайших стыдных деталей. Выболтал то, что не рассказывал ещё никому, да и в голову не могло бы прийти такое. Выговорившись он почувствовал не стыд, а облегчение, даже боль, разлитая по всему телу, как жидкость заполнившая без остатка весь, предоставленный ей сосуд, приутихла. Они курили на крошечной кухне с двухконфорочной газовой плиткой и жестяной, оцинкованной раковиной, сидя на двух шатких некрашеных табуретках.

– Поживёшь пока у меня, – сказала она, затушив папиросу в наполненной доверху окурками консервной банке. – Только не выходи никуда пока. И дай мне ключи от твоего дома – я схожу, принесу одежду, и что там тебе ещё нужно.