Unknown

Он нарисовал бы рога, сомневаясь, кому принадлежат они. Но он нарисовал бы их, потому что не смог бы не нарисовать. Прошедшая сквозь сонмы поколений память его приказала бы ему нарисовать ветвистые рога, которые были бы ветвями дерева и женскими руками одновременно. Пусть сам он не помнил был непокорную силу, воплощённую в этом струящемся символе, но, не в силах противиться предъявленной ему правде, он нарисовал бы рога.

И он нарисовал бы что-то, что не есть ни женщина, ни дерево, ни рога. Он путал бы следы и образы, пытаясь спастись от открывшейся ему беспрекословной правды.

Той самой, которую сейчас наблюдали папа, и мама, и Председатель, и невольно замерший Матроскин, и искалеченный перегруженной цепью Митра, и истекающий сукровицей Ирвен, и даже дядя Фёдор, застывший между собственным телом и разверзшейся бесконечностью.

Она, сокрушающая миры на выдохе и творящая их на вдохе, она бесконечно смертоносная и животворящая, она, чья сила и власть превосходит всё, что способно описать и измерить человеческое существо, в какую-то краткую, неизмеримо малую долю мгновения, даже не заметила, просто скользнула краем своего внимания по одному из бесчисленных миров, в котором кто-то осмелился возжелать её силы.

И Председателя не стало. Вот только что он был и вот даже воспоминания от него не осталось.

Разверстое небо схлопнулось. Горизонт упал туда, где ему предначертано было лежать. Чёрное Солнце погасло, словно и не было его никогда.

Вся накопленная злая сила разом лишилась сдерживающих её преград и повергла оземь тех, кто ещё стоял на ногах.

Настоящее, ярое и живое солнце проросло сквозь небеса.

Прозрачные небеса исторгли из себя животворящий дождь.

У каждой капли было по двадцать две грани, и каждая из них имела своё число. Те, кто оставался в сознании, вдруг поняли, что знают точное количество капель в небе, травинок в поле и песчинок под их ногами.

Каждая капля прорезала девственно прозрачный воздух, оставляя за собой едва заметный радужный след, и каждая из них звенела особенной хрустальной нотой, прорезая путь навстречу земле.

У каждой из них была своя, малая, но важная миссия. И они разбивались, заставляя эфир содрогаться сообразно их тональности.

Раны дяди Фёдора затягивались. Ирвен, пылающий и злой, с каждым новым касанием кристальных капель остывал и оживал. Меланхтон, сын Мелхесиаха, сына Молоха ощущал, как возвращается к нему власть над собственным телом.

Человек с книгой, журавль и женщина постепенно истаивали. Им более нечего было делать в этом мире, и они возвращались туда, где им предначертано было пребывать до скончания века.

Мама стояла, искристая влага стекала по её лицу. Папа уронил винтовку и смотрел вперёд.

Там дядя Фёдор поднялся и бежал им навстречу, сквозь бесконечные радуги и разноголосый хрустальный звон.

Как будто где-то за кулисами мира сжатая пружина распрямилась и поднимала всех в рост. Они ещё не поняли, что всё окончилось, но радость уже переполняла их и влекла в объятия друг друга.

Они были живы. И мир был живым. И более ничего уже не имело значения.

↑ Большой Дом

Они были живы. Солнце светило изо всех сил, словно пытаясь возместить все дни своего отсутствия. Выглянула тёплая поздняя осень.

Дядя Фёдор рыдал в родительских объятиях посреди мира, который словно был дочиста помыт и заново раскрашен.

Мама отвлеклась на мгновение и очень внимательно посмотрела на Матроскина.

— Мне кажется, я должна тебя прикончить, вот прямо здесь и сейчас.

— Считаю долгом предупредить, что кот древнее и неприкосновенное животное, — сердито проговорил кот, — и ещё прошу занести в протокол, что я действовал исключительно из благих побуждений.

— Тут все действовали из благих побуждений, — пожал плечами папа, — даже этот…

Он указал на полуразрушенное бетонное строение.

— Пожалуйста! — взмолился дядя Фёдор. — Матроскин в самом деле хотел как лучше. Он мне никогда ничего плохого не желал…

— Никогда… никогда, — вмешался невесть откуда взявшийся воронёнок.

Мама рассмеялась. Дядя Фёдор вдруг понял, что он никогда в жизни не видел её такой радостной. Она отбросила в сторону Кремлёвский Скальпель.

— Хорошо, — кивнула она. — Будем считать, что все получили по счетам.

Шарик, он же Ирвен, вновь воплотившийся в теле собаки, замахал хвостом.

— Очень здорово! — обрадовался он. — А то я уже подумал, что мы опять друг друга убивать начнём. А я больше никого убивать не хочу…

— Ты теперь свободен! — сказал дядя Фёдор. — Ты можешь вернуться домой.

— Я знаю, — кивнул Ирвен. — Только я никуда возвращаться больше не хочу. Я и так слишком часто возвращался. Я теперь помню, кто я такой, я сам могу выбирать, где и кем мне быть.

Мама осмотрела всех и спросила:

— Меня вот теперь только один вопрос волнует: кто придумал к нам послать телёнка? Мы бы без него ни за что дорогу сюда не нашли.

Мальчик только было рот открыл, как Матроскин его перебил:

— Это всё дядя Фёдор. Вы даже не представляете, насколько у вас талантливый сын растёт!

— Ну в этом мы как бы особо и не сомневались, — согласилась мама. — А теперь расскажите-ка мне вкратце, что тут произошло.