Унтовое войско

— Будда подтвердит, что я подстрелил Норбо! — крикнул он хозяину. — Карлику и смерть карликовая!

Ошир не отозвался. Цыциков, прижимаясь к стене, проскочил в угол, где сидел хозяин, уронив голову на грудь. По волосам его стекала кровь…

Цыциков зарядил штуцер и стал медленно подкрадываться к окну. Слюда висела клочьями… Были видны скотные постройки и лужайка. Полицейских нигде не видно. «Попрятались», — подумал он.

Он запел стоя. Запел громко, чтобы его услышали те, кто травил его, как зверя:

«Один отважный батор отправился в поход Сыпучие безводные пески, в которых погибал даже верблюд и не вырастал колючий саксаул, он за пески не считал. Лебедь плыл в белом тумане облаков, а он туманом облака не считал. Санинские ворота саблей рубил… врагов не считал. Бурю бурею не считал. Мороз, при котором лопалось железо, морозом не считал.

О, Будда!

Помилуй и прости мою душу!»

Цыцикову нравилась эта песня. Он слышал, как ее пели погонщики каравана верблюдов, едущие в Ургу. Он захотел продолжить пение. Спеть что-нибудь про Бутыд, про себя, про то, как плавал по Амуру, попал к маньчжурам, как пропадал на каторге, бежал оттуда…

Длинная и тяжелая получилась бы песня. Последнее слово в ней о смерти Норбо… Ну, что же. Он поделом отправил карлика на тот свет. Норбо склонил Дампила похитить Бутыд. Норбо заменил Бадаршу, таскался за кордон, привозил оттуда прокламации в мешке из синей дабы с желтыми ремнями. Прокламации призывали казаков отказываться от службы, переходить в ясачное сословие Он, Норбо, подбивал Муртонова подбрасывать эти проклятые листки в юрты казаков и всем твердить, что это послания небес…

Запахло дымом. Сначала он подумал, что пахло сожженным порохом. Цыциков пересчитал патроны. До ночи должно хватить. А ночью можно попробовать бежать. «А надо ли бежать? — шевельнулась мысль в его уставшей голове. — Куда бежать? Скрываться в тайге, прятаться от каждого солдата, полицейского… Для чего? Чтобы пожить лишний месяц, год? А зачем нужен этот год, если нет своего очага, нет своей семьи, некому продолжить род Цыцикова?»

Струйки дыма ползли сквозь щели дверей. Где-то рядом трещал, разгораясь, огонь. В ушах гудело, за дверными засовами гудело… Он поглядел на Ошира Муртонова. Тот маячил темным пятном. Руки раскинуты. Лук со стрелами… «Зря погиб, зря! — прошептал Цыциков пересохшими губами. — Не захотел имя позорить. Какие люди есть… Какие…»

Красные журавли плясали на стенах, на двери, на потолке. Он видел когда-то… давно… на болоте… Вставало солнце — большое и круглое, огненное и жаркое. Серые журавли стали красными. Сбившись в круг, они закричали почему-то не по-птичьи, а по-змеиному, шипя и щелкая клювами. «Вот эти журавли… они все ближе и ближе, Прыгают, кивают желтыми и красными шеями. Приседают, подскакивают, машут крыльями. Как много их! Крылья, крылья! Красные шеи, красные клювы. Почему они не кричат по-птичьи?»

…Как ни гнал коня Ранжуров, торопясь в Кижу, он опоздал. Изба Муртоновых сгорела. Цыциков стрелял, пока не обрушилась кровля.

Полицейские рассказывали, что он пел какую-то песню. «Не иначе под тяжестью грехов сошел с ума», — заявил исправник хорунжему.

Глава тринадцатая

В пограничном управлении Ранжуров принял партию ящиков со штуцерами. Сопровождающим был послан с ним солдат.

В степи посвистывал ветер, тащил по увядшему ковылю перекати-поле, нес с собой дыхание зимы от лобастых сопок, подпиравших чуть светлеющие зигзаги горизонта. Дымки близкого Маймачена текли над крышами домов и шпилями юрт.

— Тебя как звать-то? — спросил Ранжуров солдата, сидящего на ящике со штуцерами.

— Ежели по всей форме представиться, — охотно ответил тот, — то звать меня солдатом-застрельщиком Селенгинского полка Семеном Плюхиным. Георгиевский кавалер.

— За что крест дали?

— Много чего было, ваше благородие. А при последней вылазке поимел четыре штыковые раны, остался в строю.

Ранжуров промолчал, разглядывая солдата. Тот был в шапке-бескозырке, длинной однобортной шинели со стоячим воротником. Прокуренные усы вились кольцами, поднимаясь чуть ли не до самых висков.

Плюхин сутулился, прячась от ветра, потирая озябшие уши.

— Ну и шапка у тебя! — подивился Ранжуров.

— Бывалочи носили каску из лакированной кожи. Да вот беда! Меди на ней много… блях всяких для украшательства. Голову с плеч воротит, а на солнце медь энта накалится — мозгам жарко. Отменили каску по артикулу… Стрелять мешала.

— В Маймачен впервые едешь?

— Да нет, ваше благородие. По разным посылам езжу… от господ офицеров. То депешу отвезу, то их высокоблагородие заказы выдает касательно обедов. Здешние харчи, ваше благородие, господину подполковнику не по нутру.

— Китайцев видел? Ну, как они?

— Тверезый народ, ваше благородие. Обходительный. Пьяных видеть не приходилось. Но чудной, не по-нашему… Чудной!

— Это чем же?

— К мертвому человеку у них нет вовсе обходительности. Помрет китаец, они его, прости господи, словно скотину дохлую, выбросят в степь. Ни гроба, ни могилы, вовсе без христианского понятия.

— А служат как?