Унтовое войско

Ввели Цыцикова. Разгильдеев сквозь щелки глаз едва удостоил его взглядом.

— Инородец? Бурят, якут?

— Бурят, выше высокородие!

— Пимон, встречал ты в разрезе таких?

— Никак нет, он у нас, можно сказать, один без иордани, на всю каторгу. Был бы крещеным, объявили бы святым.

— А мы его окрестим! Нам это просто. С чем пришел? Говори, да поторапливайся.

Цыциков сбивчиво поведал про амурское плавание, про то, как попал в плен к маньчжурам, как бежал оттуда.

Разгильдеев не поверил.

— Секретный сплав? Ну и самохвал! Ты? Ты кто — хан, князь, тайша?

Очирка замотал головой.

Управляющий повеселел:

— А я уж подумал, что ты хан, что тебя генерал послал для переговоров с айгуньским полковником. Ну, уморил! Это что за денек ноне выдался? То почитай, что свалилась на меня гора со златым чертогом, то пожаловал засекреченный разведчик его превосходительства, изволивший побывать на Амуре и наделавший переполоха среди манджур. Ну, сон Серапиона — это еще куда ни шло, святые замешаны. А эго что? Бритоголовый хан… Плетение словес…

Пимон хохотнул в кулак.

— За какую провинку взят? — спросил Разгильдеев.

— Без подданства нахожусь, ваше высокородие!

— Это что еще… хан да и без подданства? Плетешь небылицу!

— Так и записан, не извольте волноваться, ваше высокоблагородие. Очир Бесподданный! — вставил Пимон.

— Гм. Чепуха какая. Есть Иваны Непомнящие, есть Иваны Бесфамильные, есть Иваны Безродные, а таких, как ты, видеть не довелось. Бесподданный? Внеси, Пимон, исправление в ведомостях. Впиши: хан. На Каре еще не сиживал ни один хан. Вечером господам за штоссом расскажу: то-то смеху будет!

— Пшел вон! — заорал Разгильдеев. — Ракалия, пентюх! Пимон, всыпь ему горячих, чтоб вспомнил, где его подданство.

— Сколько-с? — деловито осведомился палач-«лекарь».

Иван Евграфович покосился на каторжника. Тот стоял с деревянным лицом, не мигая.

— Хан у нас один… и не то что на всю Кару, на весь Нерчинский округ, — заулыбался Разгильдеев. — Для знакомства с ним отвали ему малость…

Били Цыцикова на берегу Кары, вечером, при всей каторге.

Чтобы не кричать, Очирка вцепился зубами в стальные наручники. Красно-желтые круги ходили… Как сквозь сон слышал крики: «Гляди-ка, самого хана порют!» — «Из Китая, че ли, привезли?» — «Жди… из Китая… привезут!».

Кость, попавшая в пасть собаки, не останется целой.

После удара будто ведро капятка вылили. Ой, жжет! Ой, жжет! Ребра бы уцелели. Захватит, вырвет ребро — смерть.

— Подымайсь!

Поднялся с сухими глазами, без крика, без сгона. Пимон подивился, осмотрел кнут: «В порядке ли?».

— А ты настырный, я погляжу. Не рыхляк.

Очирка промолчал. Глотал слюну с кровью.

Врач, осмотрев побои, сказал:

— В лазарет!

Бритоголовые бессрочники переговаривались между собой:

— Сватовства-родства с каторгой не признает… этот хан. Пимон давеча смеялся: «Генерала, мол, приятель и ведет большое знакомство с заграницей».

— Дорожит своим ззанием, а ребер не жалко. Чудак, право!

— Какое там! Проучки выпросил. Выкобенился. Вот и получил. Кара, она за так не выпорет никого.

— Этот-то кнутобой… Пимон-то… пожалел, что стону и крику не слыхал. Кровопивец карийский!

Весь мир отвернулся от Очирки Цыцикова. Весь. Никого нет на свете, кто бы выслушал, посочувствовал, пожалел, помог. Это пестрота змеи снаружи, а пестрота человека упрятана под ребрами. Никого нег с ласковым словом, с доброй шуткой, с приветливой улыбкой. Ну, что ж. Нет так нет. И у него ни для кого нет ни сочувствия, ни жалости, ни доброты, ни ласки, ни улыбки. Что пролито из чашки, то не пополняется.

В висках стучало, стреляло. Огнем полыхала спина. «Бежать надо, бежать, — шептали его губы. — Убивать… платить той же монетой… бежать. За что они это, а? За что? Что я им сделал?»

Носилки покачивались в руках санитаров, а Очирке казалось, что он проваливался глубоко-глубоко.

Карийский каторжный лазарет мало подходил для побега. Окна всюду зарешечены, часовые с ружьями — наружные у крыльца и внутренние у входов в коридор. Караул казаков располагался посреди коридора в нише с единственным окном. Свет от него почти не проникал в коридор, и там всегда стоял полумрак.

Спина у Цыцикова заживала медленно, раны гноились. И все же он чувствовал, что силы возвращались к нему.

С того дня, как Цыциков из лежачего больного превратился в ходячего, его заинтересовал санитар Гарматаров, иркутский бурят, служивший когда-то младшим писарем у инородческого начальника в Балаганске. Сюда та попал за утерю каких-то бумаг. «Находясь в изгнании, нашел родного дядю, — с усмешкой подумал Цыциков. — Вот бы влезть в его шкуру. Влезть… и дай бог ноги отсюда!»

Эта мысль крепко засела в его голове. Бежать, выставив себя за санитара-бурята. А как?