Унтовое войско

Ситников, приглядываясь к солдатам-женихам, видел широко улыбающиеся, смеющиеся, настороженные и любопытствующие лица. В колонне то и дело раздавался смешок, либо выкрики, но скоро нависла гнетущая тишина.

Гарнизонные штрафники косились на стол, где кучками сложены были их формулярные списки, в которых значились возраст, рост, особые приметы, поощрения и наказания каждого из них по службе в воинской команде.

Любознательные украдкой поглядывали на невест, пытаясь рассмотреть, чем расстаралось для них начальство, и каждый из них просил бога, чтабы ему «вот эта тетеха не выпала», а «вот с этой бы бабешкой можно и под венец».

Схожие чувства переживали и невесты, с той лишь разницей, что на стол они почти не смотрели, зато, вытягивая шеи и становясь на носки, разглядывали выстроенных солдат. Иные загадочно улыбались, посмеиваясь в кулак, крестились, произнося слова молитвы, иные куксились и вздыхали с необъяснимой надеждой и мольбой.

Публика все прибывала на площадь, привлеченная невиданным зрелищем. Все увидели, как за столом произошло какое-то движение среди сидящих, кто-то поднялся и начал говорить. Сначала ничего не было слышно, но шум скоро утих, и можно было разобрать слова.

— Объявитель сего… — глухо катился звук голоса полицмейстера —…в службу вступил в… году, в штрафах и под судом бывал. Ныне по совершенной неспособности к службе, за болезнями и старостью по предписанию генерал-губернатора и представлению командира полка уволен в отставку на жительство по реке Амур.

— Выходи! Выходи! — раздался возглас от стола подпоручика Леонтьева.

Из колонны, покачиваясь, нетвердо ступая, вышел и застыл пожилой солдат, с куриной грудью, красным опухшим лицом, вислыми седыми усами.

— Иван, сын Петров Пахомов, — объявил писарь. — Становись вот тут… отдельно. Лет имеет от роду пятьдесят два. Холост.

За столом засмеялись: «Вот уж наивсамделишная мокрая курица!»

Определено ему жить на Амуре в семейном состоянии, а посему, — звенело громко над площадью, — повелевается ему взять в жены поселенку Авдотью Цветкову, от роду двадцати восьми лет.

— Цветкова! Выходи!

— Где Авдотья Цветкова?

— Ваше благородие! — крикнула та. — Помилуйте… как же я? Казнь египетская! Душа не примет… Губошлеп он.

— Не разговаривать! Камелия острожная! Неохоча кобыла до хомута. Становись лицом к лицу с нареченным тебе Пахомовым! Живо! Я те… кузькину мать!

Ситников увидел, как двое казаков, подхватив названую невесту, выволокли ее из толпы и толкнули к оторопевшему и растерявшемуся Пахомову.

Авдотья стояла, закрыв лицо ладонями, плечи ее тряслись от сдавленных рыданий, платок сполз с головы и висел на плече, как крыло подбитой птицы…

— Быстро! Следующий!

По площади катился все тот же глухой голос:

…Ростом два аршина, пять вершков, лицом бел, волосы темно-русые, глаза серые, нос прямой. Вдов. В отлучке по округу чинить ему свободу. Велено по миру не ходить, а отыскивать пропитание посильным трудом. В жены ему определена Фекла Маркова, лет ей отроду девятнадцать.

В публике засмеялись, переговариваясь:

— Вот так муж и жена!

— С ней чего ему по миру-то? Она за двоих сработает. Не баба — гренадер!

— Сбежит она от него, паря!

От стола крикнул подпоручик Леонтьев:

— Розог захотела? Живо! Становись, христова невеста, супротив нареченного тебе… Не разговаривать!

— Да где он, жених-то? Окаянный. Чертушко гугнивый!

— Ишь ты, дочь Евы! Успеется душенька. Успеется.

Налюбуешься еще.

Писарь, обращаясь к колонне, вызвал:

— Иван Колотов! Лет имеет…

Из рядов ответили:

— Волею божеской помре…

— Из чьего этапа? — спросил Леонтьев.

— Здесь я, ваше благородие! Унтер Портнягин. Имею честь донести, что у солдата Ивана Колотова, следовавшего с этапной командой, появился знак болезни под правой пазухой. Сучье вымя. К вечеру знак уничтожился, но в плече и под мышкой набухло. Ночыо помре… Тело в гроб положено и в могилу опущено.

— Ну и толоконный лоб! Почему раньше не донес?

— Гм… Гм… Гм…

— Неча гумкать, дурак! Следующий!

— Виноват-с, ваше благородие! — продолжал унтер.

— Чего тебе?

— Смею донести, что могилу накрыли поверх земли досками и еще землею засыпали. А по настоящему обряду тело не предано.

— Почему?

— До испытания медицинскими чиновниками, ваше благородие. Анатомическим порядком… Как приказано. Подает сумление на болезнь заразительную: не последовало бы вреда от теплого времени. На благоусмотрение вашего благородия ожидать честь имею распоряжения вашего.

— Молчи, Портнягин! Ни звука никому. Ни гу-гу!

— Так точно! Слушаюсь!

Писари выкрикивали женихов и невест. Выходили из строя солдаты, из толпы — женщины-поселенки…

Эй, штрафельник! — кричал Леонтьев. — Чего горбишься? Не гляди волком! А то у меня… Невеста для тебя стара? Сам не тароватый, крепкий на ухо, косоротый… не молодец-сокол!

— С приданым невеста-то! — смеялись в толпе.

— Трени-брени невпроворот!

— Гунькиных лохмотьев сундук кованый!

Поселенка в белом платке, арестантской одежде из грубой крашенины, упала на колени, размазывая по щекам грязные слезы, просила: