Унтовое войско

Суд указал, что казака Кудеярова за венчание без воли родителей невесты и без дозволения начальства своего, а казаков — за содействие в том следовало бы наказать. Но как сие было учинено с благой целью поехать, оженившись, на Амур, чем пособить в налаживании жизни на амурских и уссурийских землях, то суд порешил освободить их от наказания.

В Иркутской духовной консистории дело Катерины не вызвало разногласий. Какие могли быть разногласия, если жених венчался с благородным помыслом отправиться на жительство в амурские края. Всем священнослужителям вменялось в обязанность венчать внеочередно тех, кто едет на Амур. Консистория указала, что по уставам христианским брак сей расторгнут быть не может.

Его высокопреосвященство все же наложил епитимью[57] на Кудеяровых. Ивана Кудеярова перевели служить из Кульска в Нерчинск. После суда консистории он становился семейным казаком, пожелавшим ехать на Амур.

Первую епитимью Кудеяров совершил. А Катерина и в церковь не явилась, и в Нерчинске ее не оказалось. До Кудеярова дошли слухи, что она «отважилась стоять на своем».

Гантимуров приказал Кудеярову:

— Бери с собой казаков и привези жену в свою обитель. Без Катерины не возвращайся. Наказывать ее розгами будем при сотне, а не при тюрьме. Так и тебе, и ей лучше. Из тюрьмы пришлют надзирательницу, она исполнит то, что отписано Катерине по суду. Разрешите, ваше благородие! Ну. Нельзя ли самому исполнить? Исполню… не хуже надзирательницы.

Гантимуров заколебался:

— Узнают… Определят новую экзекуцию. Я упрошу надзирательницу, ваше благородие. Никто и не вызнает, как есть… Уж не извольте отказать. Извелся я.

— Засечешь ведь ее, поди?

— Что вы, господин сотник! Не извольте думать. По справедливости… по-божески, по-христиански. Хотя и позору натерпелся.

— Ладно уж, по случаю святого праздника… Не хочу тебе отказывать. Но не приведи бог, как кто узнает! Смотри у меня в оба! Понял?

— Как не понять. Да ведь и у надзирательницы-то сердце не волчье. Я их там всех знаю, ваше благородие.

Кудеяров приехал в Выселки с казаками. По задворью прошли в избу старосты. Велели Катерине собираться к отъезду в Нерчинск, чтоб утром была она готова тронуться в путь вместе с сыном.

С Неродовым не обмолвились ни словом. Тот вскорости вышел из горенки в сени и больше Кудеяров его не видел.

Мавра Федосеевна спросила зятя:

— Жить-то будешь в Нерчинске или на амурские земли съедешь?

— Это как начальство укажет. Мы — казаки, люди служивые.

— Это-то так, — вздохнула старуха.

— Можа, укочуем на Амур. Про Амур я давно все думаю да передумываю. Поглядим. Можа, и тронемся. И там жить ладно. На Амуре-то.

— Ты уж прости нас, Иван, — проговорила хозяйка. — Бог простит и ты прости. Катерина-то искропила себя слезьми. Боялась, что в девках засидится.

— Чео уж нам злобиться друг на дружку? Родственники. По закону. Я не злодей какой. Не застращал ее. Просто задерганный человек. Задолбил себе… Ну, а проживем не хуже иных-прочих. Обратного ходу нам нет, а то я бы отступился от Катерины. Силком люб не будешь.

— О приданом бы надо…

— А-а-а, чео там! Что дадите, то и возьму.

Старуха наморщила лоб, потерла ладонью лицо, вспоминая:

— Постель перовая, самовар желтой меди, шуба из мерлушки, крыта зеленой китайкой, с лисьим воротником.

Кудеяров отмахнулся:

— Да ну, чео там!

Ему не хотелось, чтобы казаки слышали, о чем распиналась теща. Но Мавра Федосеевна торопилась загладить свою вину перед зятем.

— У нас хозяйство не из последних, ты не думай чео худого, — говорила она. — Единственной дочери да пожалеть… Я и лошадь дам с ней… мерина игреневой масти, корову с кашириком. Еще постель стеженую. Башмаки сафьяновые на выход. Про доху-то забыла! — всплеснула она руками. — Совсем новая… на сурчатом меху, крыта нанкой дымчатого цвету. А воротник волчий. Те-е-плая!

Кудеяров поднялся из-за стола, поклонился хозяйке:

— Доброта твоя видна, матушка. Я о том не забуду. А только и ты помни, что венчался я с Катериной, не спрашивая с нее ничео. — Он еще раз поклонился. — Ночевать будем на постоялом дворе. Чуть свет — ехать нам.

По пути в Нерчинск Катерина будто бы отошла сердцем. Помягчела к Ивану. Не станешь же все дни молчать да глаза кулаком тереть. Надо к темноте с ночлегом определяться, надо пропитание себе готовить, надо и младенца с кем-то при нужде оставить. Мало ли что…

Кудеяров нет-нет да подсаживался к ней в телегу, глядел на закутанного в материнскую шаль сына, искал в нем что-либо свое, кудеяровское. Ничего не находя, тревожился, вздыхал, курил цигарку за цигаркой.

Катерина, угадав его мысли, полыхнула по нему зелеными глазищами, усмехнулась:

— Не бойсь!

— А я ничео, — пробовал отговориться Иван. — Ты чео?

— А того самого… Вылупился! Младенец, он младенец и есть. Чео тебе? Глядит-глядит… Не узнаешь, что ли? Дак откуда тебе узнать, коли видишь впервой?

— Да ты что! Ну, взглянул. С него не убудет.

— Залез тут… дышать Кольке нечем. Лошадью провонялся.