Уорлегган

Бедняжка тащила ведро с водой. Дуайт спрыгнул с лошади, привязал ее к столбу и помог Розине встать. Все попытки доктора выяснить, почему девятнадцатилетнюю девушку отправили за водой, несмотря на хромоту, оказались безуспешны. Сейчас миленькое лицо Розины искажала гримаса боли.

— Это всё колено, сэр. Через минутку пройдет. Иногда бывает, что я не могу его разогнуть. Спасибо, сэр.

В это мгновение из дома выскочила младшая сестра Розины, Парфезия, присела в реверансе перед доктором и, подняв ведро, протянула сестре руку.

— Подожди минутку, — обратилась Розина к сестре. — Нужно чуть-чуть передохнуть, и всё пройдет, — эти слова были адресованы уже Дуайту.

Спустя пару минут ее провели в дом. Дуайт обрадовался, что Джака, отец девушек, отсутствует, поскольку его настроение менялось непредсказуемо.

С непроницаемым лицом Дуайт отмахнулся от заверений Розины и миссис Хоблин, что ничего страшного не случилось, и если она сядет за стол и задерет ногу, то все пройдет, и наклонился, чтобы осмотреть колено, боясь найти бог знает какую стадию разрушения сустава. Но не нашел. Опухоль, разумеется, и легкое покраснение, но на ощупь кожа не была горячей и не лоснилась.

— Говоришь, что эта проблема появилась восемь лет назад?

— Да, сэр, около того.

— И ты всегда испытываешь боль?

— Нет, сэр, только когда нога сильно деревенеет, как сейчас.

— А с бедром у тебя такая же проблема?

— Нет, сэр, с ним все в порядке.

— Из колена никогда ничего не текло?

— Нет, сэр. Только будто бы кто-то поворачивает ключ, и колено немеет, — ответила Розина, опуская юбку.

— Ты когда-нибудь показывала это другому доктору?

Дуайту показалось, что девочки обменялись взглядами у него за спиной.

— Да, сэр. Когда это впервые началось, — ответила Розина, — в 84-м, мистеру Нюэ, а он уж давно помер.

— И что он сказал?

— Ничего не сказал, — торопливо ответила миссис Хоблин, — даже не знал, что это.

Атмосфера в доме настолько очевидно препятствовала расспросам, что Дуайт велел девушке приложить холодный компресс и сказал, что зайдет снова на следующей неделе, когда боль утихнет. Когда он вышел, уже почти наступили сумерки, а ему еще предстоял самый неприятный вызов.

У подножия холма над галькой располагался плоский зеленый треугольник травы и сорняков, с одной стороны его стояли сараи для рыбы, а над ними — коттеджи и лачуги. Чтобы добраться до них, требовалось пересечь узкий горбатый мостик. Дуайт на мгновение задержался, глядя на море.

Поднимался ветер, и дальние скалы едва виднелись в сгущающихся сумерках, но все еще можно было разглядеть мрачные створки узкого входа в залив. В лодке возился старик, перекидывая сеть через борт. Перед постоялым двором чайки дрались за рыбью голову. В окне мерцала свеча.

Дуайту показалось, что сквозь шум волн он расслышал шепоток деревенских жителей.

— Слыхал о Джоне-Джеймсе Эллери, а? Всего-то зуб разболелся, пошел к лекарю за Мингузом, и тот выдрал ему три зуба. Джон-Джеймс с тех пор мучается от жуткой боли и предпочел бы сдохнуть! Если б я заболел, то испужался бы к нему пойти!

Дуайт собрался уходить, и тут из постоялого двора тихо вышел человек. Казалось, он хотел избежать встречи с ним. Но Дуайт остановился, и мужчина тоже остановился. Это был Чарли Кемпторн, которого Дуайт вылечил от шахтерского туберкулеза, теперь Кемпторн домогался Розины Хоблин, хотя и являлся вдовцом сорока с лишним лет с двумя детьми, а ей исполнилось только девятнадцать.

— Поздновато вы вышли из дома, сэр, а? Хочется быть дома у камелька — здорово иметь очаг, у которого можешь посидеть.

— То же самое и собирался сказать и тебе.

Кемпторн усмехнулся и кашлянул.

— Кое-чем лучше заниматься в полутьме, ну вы понимаете. Когда таможенники не видят.

— Если бы я был таможенником, то как раз в полутьме и был бы занят сильнее всего.

— Ха, но им больше нравится сидеть у собственных очагов, как и прочим разумным людям.

В голосе Чарли, когда он проскользнул мимо, послышалась легкая тревога.

Фиби Эллери открыла Дуайту двери и провела его наверх. В комнату Джона-Джеймса Эллери приходилось взбираться по деревянной лестнице из комнаты на первом этаже, где лежали мешки с картошкой, сети, весла и пробковые поплавки. В спальне невозможно было выпрямиться, и в этот вечер горящая лампа на рыбьем жире едва освещала надвигающуюся ночь. Большая часть стекол в окне отсутствовала, и ветер задувал внутрь, теребил занавески и пригоршнями швырял в дом брызги дождя. Огромная черно-белая кошка прошествовала по комнате, которая ни на секунду не оставалась неизменной и создавала свои собственные фиолетовые зловещие тени. Лицо больного было обмотано старым тряпьем.

— Господи! Помилуй меня, Господи, помилуй меня, — бормотал он.

Фиби встала в дверях, неотрывно наблюдая за Дуайтом укоризненным взглядом.

— Ему скоро полегчает, — сказала она, — боль длится около часа и потом на время уходит.

Дуайт мало что мог поделать, но остался на полчаса, дал больному настойку опия и слушал шум волн, к тому времени как он собрался уходить, приступ закончился.