Уплыть за закат

Позднее, подучившись, она стала еще петь и танцевать. Но ее фанатам было безразлично, что она там проделывает на сцене – им требовалась Кэрол, а не ее штучки. На афишах театров Лас-Вегаса и Рено значилось "Каролита" и ничего более. Посреди своего выступления она частенько говорила: "Что-то я сегодня устала жонглировать – и потом, У.К.Фикс <комический киноактер> делал это лучше – и, подбоченившись, выходила на помост в зале, одетая в свой фиговый листок и улыбку. – Давайте с вами познакомимся. Вон та девчушка в голубом платьице – как тебя зовут, дорогая? Пошли-ка мне поцелуй! А если я тебе пошлю поцелуй, ты его съешь или отдашь обратно? Или спрашивала: – У кого сегодня день рождения? Поднимите руки!"

В театральном зале именинником обязательно оказывается один из пятидесяти, а не один из трехсот шестидесяти пяти. Кэрол просила их встать, громко и четко называла их имена, а потом предлагала публике спеть вместе с ней "С днем рожденья тебя". Когда доходило до имени, оркестр умолкал, и Кэрол называла всех поочередно "…милый Джимми, Ариэль, Бебе, Мэри, Джон, Филипп, Эми, Миртл, Винсент, Оскар, Вера, Пегги… – и оркестр подхватывал: – С днем рожденья тебя!

Если бы приезжим разрешалось голосовать, Каролиту абсолютным большинством выбрали бы в мэры Лас-Вегаса.

Однажды я спросила ее, как она ухитряется запоминать все эти имена.

– Это нетрудно, мама, – ответила она, – было бы желание. Если я и ошибусь, они меня простят – они знают, что я старалась. Им прежде всего хочется думать, что я им друг – и я им правда друг. За эти десять лет я иногда навещала моих самых дорогих, но больше сидела дома и предоставляла им навещать меня. А в остальное время наслаждалась тем, что живу, и посвящала себя новым друзьям – и в постели, и вне ее, а порой и там и сям.

По мере того как время шло и приближалось мое столетие, я начинала ощущать дуновение осени – суставы по утрам теряли гибкость, в рыжине пробивалась седина, кое-где отвисала кожа, но хуже всего было чувство собственной непрочности и боязнь упасть.

Но я не поддавалась и старалась еще пуще. Был у меня в то время верный кавалер, Артур Симмонс, и ему льстило, когда я называла себя "матрасом Симмонса".

Артур был вдовец шестидесяти лет, бухгалтер-ревизор и абсолютно надежный партнер по бридж-контракту – ради него я отказалась от итальянского метода и стала опять играть по Горену, как и он. Я и по Калбертсону играла бы, попроси меня Артур об этом: хороший партнер по бриджу есть бесценный алмаз.

Так же, как истинный джентльмен в постели. Призовым жеребцом Артура назвать было трудно, но и мне уже было не восемнадцать, и я никогда не отличалась такой красотой, как Кэрол. Зато он всегда проявлял ответственность и делал все, что мог. Была у него одна странность: после первого нашего свидания у меня дома он каждый раз настаивал, чтобы мы встречались в мотеле.

– Морин, – объяснял он, – если ты берешь на себя труд приехать ко мне, я тогда уверен, что тебе действительно этого хочется. И наоборот если я снимаю комнату в мотеле, значит, достаточно заинтересован в тебе, чтобы взять на себя этот труд. Когда же кому-то из нас надоест утруждать себя – значит, пришло время поцеловаться на прощание и расстаться без слез.

Это время пришло в июне восемьдесят второго года. По-моему, каждый из нас только и ждал, когда другой заговорит об этом. Двадцатого июня, идя пешком на свидание с Артуром, я раздумывала, не начать ли мне этот разговор во время отдыха, после первого раза, – потом второй раз, если он захочет, и прощаемся. А может, милосерднее будет сказать, что я собираюсь на восток навестить дочь? Или же разорвать сразу?

Я дошла до пересечения бульваров Ломас и Сан-Матео. Никогда мне не нравился этот перекресток: светофор переключался слишком быстро, а бульвары были широкие и в последнее время стали еще шире. К тому же в тот день из-за ремонтных работ на магистрали Пан-Америкэн грузовой транспорт шел в объезд по Сан-Матео, потом поворачивал на Сентрал и возвращался на трассу.

Я дошла до середины, когда светофор переключился и на меня ринулся весь транспорт, а впереди – гигантский грузовик. Я заметалась, бросилась назад, оступилась и упала.

Последнее, что я видела, был полисмен. Я знала, что тот грузовик сейчас наедет на меня, и успела подумать: посоветовал бы мне отец помолиться перед концом моей языческой жизни или нет?

Что-то подхватило меня с мостовой, и я лишилась сознания.

Мне смутно казалось, что меня выносят из "скорой помощи" и кладут на каталку. Потом я снова потеряла сознание и очнулась в кровати. Около меня хлопотала маленькая, черненькая, красивая женщина с волнистыми волосами.

Она медленно, внятно произнесла с испанским, как показалось мне, акцентом:

– Мама Морин, я Тамара. От имени Лазаруса и всех твоих детей приветствую тебя на Терциусе.

Я уставилась на нее, не веря своим глазам и ушам.

– Ты Тамара? Ты вправду Тамара? Жена капитана Лазаруса Лонга?

– Да, я жена Лазаруса. Я Тамара. Я дочь твоя, мама Морин. Добро пожаловать, мама. Мы любим тебя.

Я заплакала, и она прижала меня к груди.