Управляемая демократия: Россия, которую нам навязали

Ностальгическое отношение к советскому прошлому легко уживалось в руководстве КПРФ с неприятием революционных традиций. Зюганов никогда не скрывал, что социальный порядок, характерный для царской России, был для него образцом гармонии. Даже закрепощение крестьянства являлось, с его точки зрения, весьма полезным установлением, ибо такая система обеспечивала «весьма высокий по тем временам уровень своеобразного социально-политического равенства. Любой дворянин являлся таким же крепостным у государства, как крестьянин у помещика»[107]. Самодержавная власть, обеспечивающая своим подданным равенство в бесправии, а не гражданское равенство в правах, оказывается в центре зюгановской ретроутопии. Важную роль в поддержании подобного порядка играла православная церковь, в деятельности которой лидер коммунистов увидел «необходимое условие» духовного единства и развития нации[108]. «Сложившийся в результате этих правил баланс интересов различных сословий оказался весьма эффективным и предопределил быстрый всплеск русской державной мощи»[109]. Самодержавная идиллия, однако, разрушилась из-за того, что национальная элита стала с течением времени пренебрегать своим долгом. Потому спасение России лежит не в классовой борьбе и разрушительных радикальных идеях, а в том, чтобы обеспечить «нормальный, эволюционный путь воспитания мудрой, волевой и нравственно безупречной национальной элиты»[110].

Ностальгию Зюганова вызывал, таким образом, не революционный порыв большевиков, а воцарившийся позднее консервативный порядок, апогеем которого было правление Леонида Брежнева. «Многие из тех, кто в общем отвергает социализм, — пишет венгерский исследователь Тамаш Краус, — испытывают ностальгию по такой системе, которая больше всего напоминает брежневское “государство всеобщего благоденствия”. В парадоксальной формулировке это означает “коммунизм без коммунистов”. (Это явление, между прочим, отчетливо наблюдается в Венгрии, где люди хотят “кадаризма без коммунистов”, причем подобные социальные устремления, конечно, могут служить основой и для политики крайних правых сил.)»[111]

Брежнев и Кадар воспринимались в данном случае не как лидеры коммунистических партий, а как государственные деятели, при которых у всех была работа и зарплата. Но лидеры партии были в достаточной степени реалистами, чтобы понимать: возврат к прошлому невозможен. Ностальгия органично сочеталась у них с беспринципным приспособлением к капиталистическому настоящему.

Для многих членов партии это было уже слишком. Активист КПРФ, скрывшийся за псевдонимом П. Алеев, писал в журнале «Альтернативы», что критиковать Зюганова за отход от марксизма нельзя, ибо он «марксистом никогда не был и, следовательно, марксизму никогда не изменял»[112]. На III съезде КПРФ лидер московских коммунистов Александр Шабанов напомнил, что рядовые члены партии требуют «дать анализ основных противоречий современной эпохи, противоречий между трудом и капиталом, современной расстановки классовых сил»[113]. Разумеется, этот призыв не произвел на лидеров партии никакого впечатления.

До тех пор, пока российское общество находилось после катастрофы 1993 г. в состоянии тяжелой психологической депрессии, пока большинство трудящихся не готово было бороться за свои права, не способно было к самоорганизации и не осознавало собственные интересы, организация, подобная КПРФ, могла сохранять своеобразную монополию на оппозиционную деятельность. Но как только общественная и политическая жизнь в стране начала оживать, у партии Зюганова начались трудности.

Часть II. От стабилизации к катастрофе (1994—1998)

Глава 5. Слово и дело

После переворота 1993 г. начинается период институционализации ельцинского режима. Ельцинская конституция в целом соблюдалась. Давалось это не без труда, власть постоянно оказывалась на грани «выпадения из правового поля», слухи о новом перевороте сверху, отмене выборов, запрете оппозиционных партий сопровождали политическую жизнь на протяжении всего этого периода. И все же Кремль старался соблюдать правила игры. Насильственными методами российская власть действовала только в Чечне в 1994—1996 гг. Война воспринималась обществом крайне негативно, но то, что происходило в Чечне, по сути уже не было частью внутриполитической жизни страны.

Ельцинскую конституцию соблюдали не потому, что она была лучше или менее противоречива, чем последняя «советская» конституция, расстрелянная танками в октябре 1993 г. Она была хуже. Ее текст изобиловал «темными местами», несообразностями и противоречиями. Как, например, быть с «разделением властей», если губернаторы являлись по совместительству и сенаторами, заседавшими в Совете Федерации? Как быть с многочисленными правами, провозглашенными, но не гарантированными? Но конституция более или менее работала просто потому, что соответствовала целям и задачам тех, кто ее сочинил. В сущности, конституция была сделана Ельциным «под себя».

ЗАКОН И БЕСПОРЯДОК