Управляющий мозг. Лобные доли, лидерство и цивилизация

Благодаря стечению обстоятельств, я, вероятно, несу ответственность за поступление Эхтибара в университет. Аспирантов часто просили интервьюировать абитуриентов, что было частью процедуры приёма. Деканат предупредил нас, что факультет психологии имеет особую привлекательность для «психически неустойчивых» абитуриентов. В свете этого опасения и в духе культуры, в которой мы жили, мы были проинструктированы отслеживать абитуриентов-«психов» и тайком делать на их личных делах магическую пометку — чёрную метку мечтаниям абитуриента о Московском университете.

И вот в знойный июльский полдень я сидел в душной аудитории старого здания Московского университета на Манежной площади. Как я ни заставлял себя слушать невнятную речь юного оболтуса, сидевшего напротив меня, моё внимание отвлекалось. В это время моя приятельница Наташа Калита за смежным столом интервьюировала безукоризненно одетого, долговязого южанина с черными как смоль волосами. Юноша, которому на вид не было ещё двадцати, говорил на превосходном русском языке, но с характерным кавказским акцентом. От скуки я начал прислушиваться к их разговору. Молодой южанин говорил о теореме Гёделя, в то время как Наташины все более соловевшие глаза выражали полное непонимание. Когда южанин перешёл к машине Тьюринга, я увидел, как рука Наташи потянулась к магическому карандашу. Но я уже почувствовал родственный дух и очень быстро предложил Наташе поменяться абитуриентами. Она взяла моего бессвязного оболтуса, а я закончил интервью с молодым южанином.

Я написал хвалебное заключение, и Эхтибар стал студентом-первокурсником, возможно, самым ярким на факультете психологии. В результате описанного знакомства он привязался ко мне и видел во мне своего защитника. Между нами быстро появилось взаимное интеллектуальное уважение и мы стали обсуждать наши далеко идущие идеи и теории.

Когда несколькими годами позднее я был готов покинуть страну, Эхтибар прилетел из Москвы в Ригу, чтобы попрощаться. Мы провели вечер в тихой беседе в гостиной квартиры моих родителей на третьем этаже. Как «персона нон грата» и «изменник Родины», я подозревал, что квартира прослушивалась, и мы предусмотрительно удалили из комнаты и отключили телефон (большинство советских людей считали телефон самым распространённым устройством для прослушивания квартир). Много лет спустя Эхтибар рассказал мне, что по возвращении в Москву он был вызван в КГБ, где его спрашивали о целях его поездки ко мне и предъявляли подробное содержание нашей прощальной беседы как доказательство всеведения органов госбезопасности. Я не знаю, как они записали на магнитофон нашу беседу. Я могу только предполагать, что на улице рядом с домом был припаркован грузовик, начинённый подслушивающим оборудованием. Хотя у меня оставалось мало иллюзий о правителях моей страны, я нашёл эту историю ошеломляющей, но скорее печальной, чем возмутительной. Я не был активным диссидентом; по всем рациональным стандартам, я был политическим никем. И это показатель того, как использовались ресурсы в стране, не славившейся своим богатством, всего за полтора десятилетия до её окончательного распада под своей собственной тяжестью.

Итак, Эхтибар был тем, кому я поведал мою доморощенную градиентную теорию, которая резко отличалась от всего, что нам преподавали о мозге. Это было сделано стильно, за обедом с красным грузинским вином и видом на панораму Москвы из ресторана, расположенного на верхнем этаже здания гостиницы Министерства обороны, которое студенты называли «Пентагоном», неподалёку от университетского городка. Выбор места для обеда был весьма ироничным, так как я — с молчаливого согласия Лурии — как раз тогда пытался избежать советского военного призыва, что было весьма опасным предприятием в то время и в том месте.

Эхтибар был впечатлён идеей и поддержал её. Поэтому я решил продвинуть её далее и на следующий день обсудил её с Александром Романовичем. Я всегда думал о моей градиентной модели как о прямом и непосредственном порождении подхода самого Лурии к отношениям между мозгом и психикой. Но, к моему удивлению, он не стал рассматривать её в таком свете и фактически отклонил в пользу более традиционной «локализационной» концепции. Одна из хороших черт Лурии заключалась в том, что с ним можно было не соглашаться в научном споре без риска подорвать личные отношения. Даже когда он не разделял ваши идеи, он не чувствовал, что они ему угрожают. Его реакция не имела ничего общего с раздражением; она могла варьировать в диапазоне от энтузиазма до благожелательного безразличия, и именно последнее было его реакцией на мою теорию.